Вначале он искал забвения, но искал, что называется, под рукой, в случайно окружавшей его поселковой компании — людей совершенно не интеллектуальных. А забвение это выражалось в обыкновенной пьянке и в каком-то нелепом «цыганском» надрыве под гитару, на которой он, к несчастью, бренчит. К несчастью, потому что мальчиком он учился играть на скрипке и не без успеха. Тяжелые эмигрантские обстоятельства с одной стороны (моя вина), недостаток воли с его — в результате скрипка была заброшена. Однако налицо оказалась некоторая музыкальная культура, любовь и понимание музыки. Этим он обязан, в известной степени, деду — Ник. Ник. скрипач. В свое время, в Париже он его таскал по концертам и музыкальная тема была привычной в доме.

Так вот, именно в этой случайной поселковой компании и выкопал он из страшного мещанского болота такой экземпляр, что у меня глаза на лоб полезли.

В пояснение сего обстоятельства он мне заявил, что интеллигентные женщины с их «претензиями» ему надоели — он устал от них.

Если исходить из этого положения, то он вполне преуспел, ибо сия особа не только лишена каких бы то ни было зачатков культуры и интеллигентности, но и начисто самых простых человеческих моральных качеств. Возможно, что человек довольно нелепый и в жизни не очень понимал людей «трезвых» и весьма практичных — например, способных поднимать шумные скандалы из-за нерасчетливо растраченных трех копеек, а затерявшуюся вещь — безаппеляционно объявлять украденною соседом или гостем и т. д. т. д. Прибавьте к этому пошлое обращение к другу и сердце наполненное крысиной злостью и человеческой низостью. Для полноты картины упомяну, что досуг, который, при упомянутом обращении к другу, приобретает довольно обширные размеры, заполняется либо сном, либо бренчанием на гитаре, которое сопровождается подвыванием сдавленным металлическим голосом (к тому же почти лишенным слуха) пошлейших романсов, вроде: «Кокаином серебряной пылью все дороги мои замело».

На этом и закругляется весь «духовный» багаж человека. Мне пришлось наблюдать любопытный психологический феномен — когда человек (не глупый, достаточно культурный, выросший в интеллигентной среде, с известными духовными и умственными запросами) внезапно слепнет, начисто!

Именно это и произошло с моим сыном. Это мой единственный сын и естественно эта его судьба мне далеко не безразлична. Конечно, я его люблю. Мой Игорь — человек, правда, довольно нелепый. Порождение эмигрантской богемы, с душой, отравленной это самой богемой. Но «богема» сама по себе это нелепость. Ее можно, в какой-то мере, оправдать, либо богатством души, либо какой-то «творческой продукцией», и еще:

Но если «никакой жизни не поднято», если восприятие мира отравляется скептицизмом (я всегда думал, что скептицизм не от ума, а от известной духовной или органической (натура) обедненности), если к 30-ти с лишним годам еще «ничего не начато», то, пожалуй, без особого риска можно вспомнить Лазаря Кельберина:

«Теперь ясно — Наполеоном не буду…»

А на одной гитаре и на каких-то «сломанных крыльях» далеко не уедешь. Игорь любит стихи, притом настоящие, читает, но — (…).

(На этом тетрадь обрывается — Н.Ч.).

1.

(Продолжение письма Наталье Столяровой, секретарю писателя Ильи Эренбурга, в Москву — Н.Ч.).

… И вот я в долине реки Чу, недалеко от Баомского ущелья, ведущего к озеру Иссык-Куль. Вдали от всего мира, в районе какой-то овечьей отары. В степи. С моим другом зоологом М.М. Бутовским. Широчайшая долина, замкнутая на севере Кубайскими горами. Апрельская синева. Какие-то необычайные по богатству красок закаты. По ночам великое безмолвие пустыни и звезды, надраенные ангелами, как пуговицы на матросском бушлате. По утрам варю моим товарищам крепкий кофе, потом брожу по 10 км. с ружьем и фотоаппаратом, стреляю дичь, собираю насекомых, варю на костре в лагере пищу, кипячу чай.

Бутовский зоолог по профессии, но художник по призванию. Любитель и знаток искусства, поэзии, литературы, с детства хорошо знающий французский язык, человек большой общей культуры, любитель тонкой и острой шутки, к тому же большой мой друг, так что, когда мы лежим вечерами на наших раскладушках, у нас есть о чем поговорить. Словом, я ожил, получив необходимую мне дозу природы. А вернувшись, узнал радостную весть — святое семейство — Jeune menage (семья его сына Игоря — Н.Ч.) переезжает от меня под отчий кров супруги.

Увы, это будет тяжелым возмездием для Игоря. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, возможно, что сей кров будет тихой гаванью под нежное бренчание гитары.

И вот я опять один.

В открытых окнах мой ночной сад, три года тому назад посаженный «моею собственной рукой». В нем зреют черешни и вишни, краснеет клубника, цветут розы, белеет ромашка, распускаются пионы. Доносятся далекие шумы города и стоят близкие безмолвные горы. И я пишу Вам.

Бесконечное Вам спасибо за присланный отзыв Ахматовой (на стихи Ирины Кнорринг — Н.Ч.). Вы понимаете, как он мне дорог. Моя юность, моя любовь, да и вся моя жизнь пронизаны стихами Ахматовой. Но об этом в другой раз. Это очень большая и очень дорогая для меня тема. И я очень счастлив, хотя я здесь и ни при Чем, что вот лежит на моем столе листочек бумаги, на котором стоит подпись — Анна Ахматова, сделанная ее собственной рукой.

В этом есть какое-то завершение очень долгого и сложного душевного пути. Спасибо Вам большое. Мне неловко навязывать Анне Андреевне мою благодарность, в этом было бы, пожалуй, что-то от profiter. Но я ей бесконечно благодарен, а ее оценка является как бы оправданием всего Ирининого творчества.

Очень целую Ваши руки.

Дружески Ваш Софиев.

2.

Совершенно неожиданно обнаружился Митя Кобяков! (Не очень талантливый поэт, знакомый Ю. Софиева по эмиграции, тоже вернувшийся на родину — Н. Ч.).

Обнаружился в Барнауле. Я очень рад, что он недалеко от меня и может быть откликнется на мое приглашение погостить у меня. У нас будет с ним о чем поговорить. Старик оказался необычайно деятельным: написал уже четыре книги. И, видимо, нашел издателя.

В «Просторе» № 1 помещена его вещь, в № 5 довольно обширные воспоминания о Маяковском, Бунине и т. д. А я живу рядом с редакцией и не умею, как и всю жизнь не умел, устроить свои литературные дела.

Человек он очень нелепый и, конечно, ему, как всегда, трудно с людьми, но необычайно деятельный, «старый Кобяка» много мы с ним съели пудов соли и с ним, как с Мамченко, прошагали по жизни рядом треть века, порой дружески сближаясь, расходясь, если не внешне, то внутренне, но в общем всегда оставались «добрыми друзьями». Кобяку не любили в парижских литературных кругах, был он прирожденным мистификатором и подчас не добрым шутником, но чего нельзя у него отнять — довольно яркой индивидуальности, это человек далеко с «необщим выражением лица».

Парижские друзья меня шельмовали за мою дружбу с Дмитрием, называя меня человеком неразборчивым, но я Митю и его доброе отношение ко мне не предавал. И сейчас буду очень рад его встретить. Эмигрантские святые литературные отцы очень его не жаловали. Вл. Ходасевич с присущей ему злостью ввел термин «кобяковщина», характеризующий весьма отрицательное и малодостойное литературное явление, сведя все его поэтическое творчество — к «неумному и безобразному подражанию Пастернаку», что вовсе не было ни справедливым, ни объективным суждением. Влияние Пастернака на Дмитрия отрицать нельзя, но и каждый из нас развивался под чьим-то влиянием, период ученичества проходил каждый из нас, все дело в преодолении этого влияния и в нахождении своего собственного лица.