— Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.

Олег криво усмехнулся.

— Замечательная у тебя жена, — твердо сказал Валентин, — честное слово.

— Да, чудесная, — с неопределенной интонацией отозвался Олег. — Завидуешь, что ли? — просто спросил он.

— Завидую, — так же искренно ответил Валентин. — Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…

— Романтика, — мечтательно вздохнул Олег.

— Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.

— А что мешает?

— У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, — грустно пошутил Валентин, — буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.

— Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи — из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?

Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:

— Я сказал так… шутки ради…

— Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.

Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.

Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.

Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.

Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, — доказывал он себе, — ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?

Он остановился у театральной афиши — «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.

Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»

Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.

В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.

— Вам что, плохо? — участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.

— Плохо, — Валентин невольно улыбнулся, — хуже не придумаешь.

— Маленький у нас театр, — сказала старушка, — душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите — и обратно.

Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, — спокойно подумал Валентин, — и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.

В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.

— Молодец, что навестил, — сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. — Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?

Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:

— Что с тобой?

— Знаешь… — выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.

Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:

— Болеешь, что ли?

Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.

— Я сейчас уйду, — прошептал Валентин, — уйду. — Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.

— Не надо, — сказала Ольга, — нехорошо…

Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.

— Поставить чайник? — услышал он ее жалобный, беспомощный голос.

— Ладно, — ответил он. — Выпьем с горя…

Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:

— Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…

— Я ничего не понимаю, — пробормотала Ольга.

Он виновато улыбнулся и вышел.

На другой день Валентин уехал в леспромхоз.

Свадьбу так и не сыграли. Сначала откладывали по разным причинам, потом Лариса заболела, а потом, когда снова зашел об этом разговор, потрогала руками поясок и, вздохнув, отрицательно покачала головой.

Она сшила себе широкий жакет, юбку с большим запасом в талии, носила туфли на низких каблуках; ходить старалась медленно, осторожно.

А Олег словно забыл о том, что Лариса собирается стать матерью. Он осунулся, по неделям носил один и тот же галстук, чего раньше с ним никогда не было. Чувствовалось, что семейная жизнь томит его, и он не может этого скрыть, сколько ни старается.

Лидию Константиновну он навещал чуть не каждый день и возвращался от нее навеселе, порывался к чему-нибудь придраться, дерзил, а наутро просил прощения. Лариса делала все, чтобы не стеснять его. Если он вдруг садился к радиоприемнику и, не сводя глаз со шкалы, слушал передачу для работников сельского хозяйства, Лариса предлагала:

— Иди погуляй, мне хочется посидеть одной.

Он вскакивал, и она без труда читала в его взгляде благодарность. Временами, — обычно это случалось, когда Олег подолгу не бывал у матери, — его охватывала бурная нежность к Ларисе, он не отходил от нее, читал стихи, что-нибудь рассказывал. Иногда, наоборот, за вечер он не произносил ни слова.

— Я переживаю кризис, — сказал однажды. Олег, — тяжелый кризис.

— Было много неприятностей, ты и устал, — объяснила Лариса.

— Ты понимаешь, я не могу писать! — с тихим отчаянием признался он. — Мне все надоело, осточертело! Я заранее знаю, какие фразы вычеркнет Копытов. Я могу так написать, что он не исправит ни запятой. А сколько в нашей «Смене» казенщины! Не огнем дышит газета, а пылит! — он раздраженно махнул рукой. — Полуяров вежливо доказывает, что шеф не умеет руководить, а шеф спокойно сидит на месте. Чихал он на нашу критику!

— До поры, до времени.

— Ты идеалистка. Ты довольствуешься малым! — бросил Олег. — А я так не могу. Мне неприятно, что мной командует ничтожная личность.

— Ты прав и неправ, — печально ответила Лариса. — Раздражение путает твои мысли. Ты много говоришь и мало делаешь. За последнее время ты не написал ничего интересного.

— Есть причины.

— Какие?

Он не ответил. Лариса остро почувствовала, что он дорог ей вот такой, какой есть, что ему надо помочь. Она взъерошила его волосы и прошептала:

— Одна я тебя понимаю! Держись, милый, не сдавайся. От безделья можно глупостей натворить. Ехал бы ты в командировку, подальше, встряхнулся бы.

Она умела успокоить Олега, отвлечь его от мрачных мыслей и думала, надолго ли ее хватит. Сама она не получала от него ни утешения, ни поддержки.

Александра Яковлевна выглядела бодрой, но дочь догадывалась, каких усилий ей это стоило.

— Ты недовольна, я знаю, — сказала Лариса. — Ты бы хоть поругала меня, что ли.

— А я тебя и не хвалю, — ответила Александра Яковлевна, — хвалить тебя не за что. Если вырастишь ребенка, я на судьбу не пожалуюсь. Не ты первая, не ты последняя не вовремя голову потеряла. Ты потом не поскользнись… Не витай в облаках. Принимай жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она тебе кажется.