Вот что я предлагаю как самое лучшее в смысле результата и в смысле воздействия на Вейнбаума:

Письмо о Жорже и сборе должно быть от нескольких людей, и хорошо бы, чтобы подписал и Карпович (и, пожалуй, Гуль). Кажется, Карпович Ваш друг[339], а он в Америке — столп. Вы поймите, что мне не трудно письмо написать и подписать одному, но Вы сильно преувеличиваете мое значение, в особенности для Америки. Я поговорю с Водовым, должен бы подписать и он, и если Вейнбаум поместит, то надо бы перепечатать в «Р<усской> мысли», хотя Париж даст мало. Хорошо бы, чтобы подписал Зайцев, но он увильнет, <лист утрачен>

«случилось», как Вы пишете теперь. В больницу ложатся и с гриппом, если дома мало ухода. Еще раз: что с ним? Вы возмутились, что я написал об Amigo. Но и в Вашем письме была целая страница «о своем, о женском», правда, о моем, а не Вашем. Кстати, если все, что Вы об этом бедном испанце писали, — верно, я остаюсь при своем мнении, malgre tout[340].

До свидания. Буду ждать ответа. Mobile comme l’onde[341], и не только в любви! Не надо сердиться, от этого жизнь только труднее. А она и так достаточно хороша. В гневе Вы даже не поняли простого смысла моих слов «все будет хорошо», которые к болезням и деньгам не относятся.

Ваш Г. А.

22/III <1958 г.> 6 ч<асов> веч<ера>

Дорогая Madame

Только что отправил Вам письмо с репримандом, а сейчас вернулся — и нашел второе! Поверьте, de tout coeur[342] я с Вами и Вам сочувствую. Я не в том возрасте и состоянии, чтобы притворяться, а слова вроде «ах, ах, дорогая моя» и т. д. пусть пишут другие. Но все эти слова впустую. А я, кроме того, — «великая сушь». Ну, словом, все сделаю, что могу, и вижу, кстати, что мысли наши насчет списка лишних подписей встретились. Напишу после свидания с Водовым, т. е. в понедельник. Не унывайте и не «скучайте», а Жоржу кланяйтесь и скажите то же самое.

Ваш Г. А.

Будет ли бумажка от доктора для Долгополова?

Всем сердцем (фр.).

Paris

25/ III –58

Bien chere Madame

Я не был вчера, в понедельник, у Водова, т. к. в воскресенье у меня оказался жар, 39°, и вчера было то же. Верно, простудился, был холод собачий, но сегодня стало тепло — и я встал, хотя «не в себе».

Водов просил старуху Любимову[343] перевести Вас в Париж. У нее есть какие-то свои дома, но кроме того, она всюду «заседает» и всех знает. Что из этого выйдет, не знаю, и Водов еще не знает. Шик[344] должен переговорить с Тер-Погосяном[345], которому подчинено Gagny. Я хорошо знаю Т<ер>-Пог<осяна>, и завтра ему позвоню. Водов думает, что Шик его еще не видел, да и знает его мало. Кроме того, Зайцев написал Долгополову (Corneille) от имени союза. Ответ тоже еще не известен, но они уже раз просили Долгополова — ничего не вышло. Водов согласен со мной, что записка от доктора могла бы помочь.

Относительно сбора: Водов об этой идее ничего не знал и тоже крайне не уверен в согласии Вейнбаума. Он говорит, что если В<ейнбаум> согласится, то подпись Зайцев даст, а кроме того, советует — Терапиано и Прегельшу, кроме меня и его самого. В «Р<усской> мысли» он, конечно, письмо перепечатает, буде оно появится в «Нов<ом> р<усском> слове».

Сегодня, par le meme courrier[346], я напишу Полякову обо всем этом. Поляков — и мой друг, и вообще человек верный, прямой. Я ему все изложу и попрошу переговорить с Вейнбаумом en principe. Можно бы попросить и Цвибака, но Цвибак наобещает больше, а сделает меньше и в случае чего увильнет.

Если хотите, в подписи можно взять Померанцева, известного философа. Вообще, список — по Вашему усмотрению, особенно в Америке. Я написал Полякову, что будут знаменитые подписи! На историю со Смоленским[347] не обращайте внимания. Водов преувеличивает ее значение. Собака лает, ветер носит, особенно, если собака подвалила.

Пока все, ввиду болезни. Я предполагаю, что это опять ямайский грипп, по отвратительному самочувствию.

Ваш Г. А.

Paris

31/ III-58

Дорогой друг Мадам

Я был сегодня утром в Земгоре (malgre[348] 38°, которые не проходят! Но это я упоминаю не в заслугу себе, а просто так. Выхожу я все равно, а почему жар — не знаю).

Долгополов — invisible[349], о чем меня предупредил Ермолов. У него умер сын, он потрясен, никого не хочет видеть и т. д. Все делает Недошивина, у которой я и имел долгую аудиенцию.

Она обещает сделать все возможное и говорит, что все прежние доводы (будто Вы «трудные» жильцы) отпали, т. к. в Hyeres у Вас хорошая репутация. Докторское свидетельство я ей передал, но она сразу сказала, что предпочитает действовать не по «медицинской» линии, а по культурной и писательской: докторские свидетельства не имеют значения, т. к. они есть у всех. Сегодня или завтра будет какое-то заседание, на кот<ором> эти дела решаются, и она мне твердо сказала, что будет Вас всеми силами отстаивать перед другими кандидатами. Ей можно верить, она едва <ли> виляет, а говорит прямо то, что знает.

Но на Cormeilles пока нет надежды. Почему? Она говорит, что перевод из одного района в другой вообще встречает препятствия (кажется, у французов), а в Cormeilles — особенно, и если это сделать, будет много осложнений. Как я ни настаивал, она не уступила: нет, в Cormeilles — не могу. Я упомянул о сырости в Gagny (с Ваших слов). Она рассмеялась и говорит, что сырость именно в Cormeilles, где с трех сторон три речки. Ну, словом, она будет устраивать Gagny или Sevres, где открыт новый, небольшой дом, по ее словам, очень хороший, и сообщение с Парижем очень хорошее: 15 минут с Gare St-Lazar, масса поездов.

Вас, вероятно, это огорчит. Но другого я не мог добиться, и главный мой довод — что юг Жоржу вреден — тут не действует. Это она мне и сказала. Кроме того, если Вы попадете в Gagny или Sevres, то на месте, м. б., сами устроите переезд, сговорившись с кем-нибудь из жильцов. Я спросил Недошивину, можно ли будет это сделать: она только развела руками, «не знаю». Но не сказала, что нельзя.

Сейчас свободных комнат нет ни в одном из трех домов. Но если Вас поставят первыми кандидатами, едва ли ждать придется долго. Однако, как я ни спрашивал: «когда?» — точного ответа не добился, даже приблизительно. Но я поговорю в среду с Тер-Погосяном. Я хотел его видеть раньше, но Вы мне писали, что «Gagny— ни за что», а он — именно Gagny. А раз пока на Cormeilles надежд нет, то надо браться за Gagny. Если Вы никак на это не согласны, напишите сейчас же. Но по-моему, это будет ошибкой. О письме от Союза (Зайцев) Недошивина упомянута без большого уважения, и верно, письмо — чисто формальное. Кстати, Madame, Вы пишете: «действуйте, действуйте вместе с Водовым». Водов — милейший человек, но упоен газетой, ничем, кроме газеты, не интересуется, и все его действия — «слова, слова». Опять, я не в пользу себе это говорю, и Вы, надеюсь, это поймете! Но мало людей, которым можно верить в смысле действий, а не слов. «Человек человеку — бревно», единственно, что хорошо сказал покойник Ремизов, любимый Ваш и Жоржа писатель.