Генриху еще удавалось как-то справиться с ситуацией. Могущественный монарх, каким его считали в Европе, он не раз находил временные выходы из положения, а когда это не помогало, прибегал к демонстрации силы. Одно имя короля внушало трепет. Во всяком случае, во время правления Генриха попробовать лишить его власти охотников находилось мало. Начиная же с 1547 года стало уже очевидным, что ни Эдуард, ни его дядя таким запасом прочности не обладают. Под гнетом невыносимых экономических и социальных условий парод забунтовал. «Каким оружием возможно умиротворить голодное большинство? — спрашивал регента автор анонимного трактата. — Какую веру и преданность ожидают найти юный монарх и тот, кто его направляет, у людей, чьи дети по их милости остались без куска хлеба?»
В этой атмосфере страха и неопределенности само существование Марии начало играть некую зловещую роль. В письме Уильяму Сесилу по поводу мятежей министр сэр Томас Смит говорил о «сторонниках Марии», которых было немало в народе, так, как будто они представляли даже большую угрозу, чем мятежники на западе и севере. «Что касается тех, кто поддерживает Марию, — писал он, — то меня они очень беспокоят, вернее, почти приводят в ужас. Молю Бога, чтобы он проявил милосердие и отвратил от нас это зло». У министра были все основания бояться, потому что, оставаясь в стороне от политических баталий в Совете, Мария тем не менее приобрела огромный общественный авторитет, который с каждым днем неуклонно повышался.
Для английских католиков Мария стала универсальным символом народного сопротивления религиозным нововведениям. Как только Совет ввел новые религиозные порядки, Мария начала всеми способами демонстративно подчеркивать свою приверженность старой вере. По давно заведенному обычаю она ежедневно слушала одну мессу. Теперь же стала слушать две, три или даже четыре мессы и каждый вечер молилась в своей часовне. Когда летом 1548 года Мария отправилась па север осмотреть отведенные ей в графстве Норфолк владения, где среди населения преобладали католики, ей устроили восторженный прием, а она всюду, где побывала, демонстрировала преданность католической службе. «Принцесса слушала мессу и участвовала в других богослужениях старой веры везде, где только оказывалось в ее власти это устроить», — сообщал императору Ван дер Дельфт.
Вероятно, именно это подчеркнутое непризнание религии короля и Совета послужило после возвращения Марии причиной встречи с пей советников. Что они сказали тогда друг другу, нам неизвестно, но когда следующим летом в Норфолке поднялся мятеж, советники вспомнили о популярности принцессы па севере. Правда, мятеж этот не был связан с недовольством религиозными преобразованиями. В лагере Кета на Маусхолд-Хит церковные обряды проводились в соответствии с новой англиканской верой, а недовольство мятежников было вызвано чисто экономическими причинами. Мария в то время, когда разразился мятеж, снова была на севере и своими глазами видела, что там происходило.
«Все требования мятежников, касающиеся меня, — говорила она, — к религии отношения не имели».
Можно было легко получить доказательства, что Мария никак не могла поощрять мятежников. Они действительно были недовольны тем, что к ней «относятся не соответственно рангу», но заборы, ограждающие ее земли, сломали точно так же, как и все остальные.
Советники, конечно, не могли видеть глубоких внутренних изменений, произошедших в душе Марии за последнее время, когда она окончательно осознала общественную роль, которую ей было предназначено сыграть. Мария всегда была предрасположена оценивать жизнь, руководствуясь монументальными категориями, теперь же католичество и протестантство превратились в два противоположно заряженных полюса, и для нее, кроме этих полюсов, в мире ничего больше не существовало. Для Марии католическая вера стала не просто заветной верой детства, верой императора и его сестры, регентши, верой, которая поддерживала мать и за которую умерли многие, кого она высоко ценила. Католичество стало делом ее жизни, ему она посвятила все свое существование. Несколько раньше подобную абсолютную и непреклонную убежденность она ощутила по отношению к делу своей матери, противостоящей разводу.
Мария всегда была правоверной католичкой. Но теперь в ней сформировалось нечто столь фундаментальное, что поглотило все ее существо целиком, далеко выйдя за рамки просто религиозной набожности. По существу, это было полной идентификацией личности и судьбы с делом католицизма. Много лет назад Шапюи убеждал Марию уступить отцу и подписать «Акт о наследовании», говоря, что, сохранив таким способом жизнь, она сохранит себя для выполнения высшего предназначения. Теперь это предназначение становилось совершенно ясным. Оно будет связано с ее непоколебимой приверженностью старой вере и защитой английского католицизма.
Все это длилось достаточно долго. Давить на Марию начали сразу же, как только в 1547 году были уничтожены последние еще оставшиеся в Англии рудименты католицизма, и не переставали до тех пор, пока она пе пришла к власти. В первые месяцы правлепия Эдуарда это давление почти не ощущалось, но к весне 1549 года она уже четко осознавала, что ей скоро последует предложение отказаться от своей веры и взять в руки введенный в июне «Молитвенник» Кранмера — именно против пего протестовали мятежники па западе. Когда Ван дер Дельфт 30 марта встретился с Марией, она призналась ему, что тревожится по поводу последствий своего открытого неповиновения. Перед ним сейчас была не гордая, уверенная в себе, решительная принцесса, а испуганная молодая женщина, обеспокоенная тем, что происходит в ее стране. Она «горько» жаловалась послу «на то, как страдает из-за происшедших в стране изменений», и говорила, что «скорее умрет, чем предаст свою религию».
Назревал открытый конфликт с Советом, потому что долго избегать его было невозможно. Когда же он наступил, принцесса заявила, что единственным ее защитником будет император Правда, в искренность этого заявления верится с трудом. Мария прекрасно осознавала, что кузен император — так же как и прежде ее отец — склонен выслушивать ее лишь тогда, когда она принимает позу раболепной беспомощности, и поэтому, говоря Ban дер Дельфту, что «ее жизнь теперь находится руках Карла», наверняка преувеличивала свое отчаяние. Конечно, сейчас Мария уже не была той охваченной ужасом девушкой, которая в 30-е годы смотрела на императора почти как на Спасителя, однако она хорошо помнила, какое значение в эти тяжелые годы имели для нее Карл и его сестра. Она показала послу их выцветшие письма, которые они писали ей больше двенадцати лет назад.
«Эти письма, — заверила она Ван дер Дельфта, — мои самые ценные реликвии. Я их постоянно перечитываю и получаю от этого огромное удовольствие».
Надо полагать, Карла мало тронуло то, что Мария так бережно хранит его письма. Однако его озаботила ситуация в Англии. Сейчас статус Марии как наследницы престола для императора был очень важен, потому что Карл наверняка еще не отказался от надежды присоединить Англию (с помощью Марии) к империи Габсбургов. По поводу ее безопасности до него доходили противоречивые сообщения. Во Фландрии говорили, что проникновение Томаса Сеймура в королевскую спальню было только первым шагом широкого заговора, направленного на устранение Эдуарда и Марии. Во Франции некоторые считали, что именно Мария и раскрыла этот заговор. В самой Англии Пэджет полагал «ясным во всех отношениях», что адмирал намеревался покуситься па Эдуарда и его сестер, так как давно уже советовал заточить Марию в Тауэр.
Карл вряд ли верил, что идея заговора зародилась внутри Совета. Впрочем, это было не важно, потому что у него и без того к английскому правительству накопилось немало претензий. Отношения между державами уже долгое время портили, кроме всего прочего, коррупция чиновников, ведущих дела с иностранными купцами, — особенно тех, кто занимался таможенными сборами, — а также чуть ли не открытое пиратство английских государственных деятелей. После ареста Томаса Сеймура выяснилось, что тот накопил огромные богатства, присваивая себе собственность фламандских купцов. Это была его доля, которую адмирал получал от сообщников-пиратов. Преемник Сеймура на посту лорд-адмирала, лорд Клинтон, продолжил сотрудничество с каперами и тоже накопил богатства, награбленные с фламандских кораблей. Когда его обвинили в нанесении ущерба иностранцам, он притворился, что не ведает, о чем идет речь. Никакой справедливости фламандские моряки в Адмиралтейском суде ни разу не нашли, а пошлины, которые собирали таможенные чиновники, в два раза превышали те, что требовал закон.
