Казалось, что английская государственность разрушается прямо на глазах, причем с ужасающей скоростью, и это наносило интересам империи значительный ущерб. По этой причине Карл, получив письмо от Марии, которое она написала ему в апреле, после визита Ван дер Дельфта, был более чем предрасположен сделать для нее все возможное. Она писала, что в Англии наступили «очень скверные времена» и что положение католиков здесь плачевное, заметив, что «после Бога наше единственное спасение — это Вы, Ваше Величество». «Никогда еще мы не испытывали такой огромной необходимости в вашей помощи», — продолжала она и, ссылаясь на то, что недавно принятые законы сделали дозволенной лишь англиканскую церковную службу, настоятельно просила Карла сделать все возможное, чтобы она могла «продолжать жить в старой вере и в мире со своей совестью». «Я ни за что на свете не откажусь от католической религии, веры моей матушки, — клялась Мария, — даже если меня будут принуждать под угрозой насилия».
В конце мая, как раз перед летними волнениями, Карл начал давить на регента и Совет, требуя освободить Марию от обязанности подчиняться законам государственной религии. Ван дер Дельфт просил Эдуарда Сеймура выдать Марии «охранную грамоту», гарантирующую, что ее не будут принуждать отказываться от своей веры и переходить в новую. От положительного решения вопроса Сеймур уклонился, заявив, что не имеет полномочий отменять принятые парламентом законы и что даже если бы имел, то все равно не смог бы гарантировать нечто, представляющее опасность для государства.
«Разве это возможно, — сказал он, — чтобы король и его сестра, к которой в случае его смерти перейдет вся власть, потому что она является наследницей престола, исповедовали разные религии? Это определенно может привести к возникновению распрей и даже к гражданской войне. Пока Мария может продолжать отправление религиозных обрядов по своему усмотрению, но на будущее никаких заверений я дать пе могу».
Император негодовал и поручил послу удвоить усилия, «направляя всю свою ученость и ум на то, чтобы регент не мог интерпретировать наши слова как некие угрдзы или вообразить, что мы можем прибегнуть к насилию». У Ван дер Дельфта была сложная задача: следовало быть настойчивым, но остерегаться, чтобы его ни в коем случае не заподозрили в шантаже. Даже для Шапюи это было бы трудно, а он был куда более искусным дипломатом.
В первый день официального введения повой церковной службы в резиденцию Марии явились два уполномоченных Совета, секретарь Питри и канцлер Рич, и сообщили, что принцессе и всему ее окружению подлежит принять религиозный «Акт единоверия». Мария твердо заявила, что подчиняться этому акту не станет, но острого столкновения в тот раз не произошло, потому что советники пе собирались заставлять ее силой, а хотели лишь поставить в известность. Тем не менее вскоре после этого Мария получила послание с настоятельным требованием выполнить «Акт единоверия». Марии также предписывалось, причем в безапелляционной форме, прислать на заседание Совета своего управляющего сэра Роберта Рочестера и капеллана доктора Хоптоиа.
Прочитав послание, Мария разгневалась и указала в ответном письме, что капеллан, к сожалению, болен, а управляющего отпустить она не может, так как ои ей необходим здесь. Что же касается католических месс, которые служат в ее доме, то она считает, что это не может являться и не является нарушением законов, заметив далее: «Кроме тех, которые вы недавно придумали, но они никак не обязывают мою совестью Затем Мария сделала советникам выговор за то, что они нач рушили обет, который дали „на Библии“, обязуясь не нарушать религиозные установления, введенные Генрихом, —„Порочные результаты ваших изменений, — писала она, — очевидны каждому беспристрастному человеку. Вот сейчас, когда я пишу это письмо, в Девоне и Норфолке зреют мятежи. Своей неразумной деятельностью вы прогневали Бога и лишили спокойствия государство, и я никогда не окажу поддержки вашим нововведениям, даже если меня станет принуждать к этому брат Эдуард, находящийся до достижения совершеннолетия у вас в подчинении“.
На протесты Марии никто в Совете внимания не обратил. Снова, на этот раз более требовательно, пригласили теперь уже трех членов ее свиты — Рочестера, Хоптоиа и сэра Фраи-сиса Инглфилда, — и Марии пришлось их отпустить. Тактика регента состояла в следующем: с одной стороны, он пытался вывести Марию из равновесия, заставить волноваться за приближенных, а с другой — считал, что если самые доверенные приближенные Марии начнут убеждать ее сменить религию, то она, возможно, подчинится. Рочестер категорически отверг предложение давать своей госпоже советы относительно вероисповедания. Он даже отказался передать ей послание Совета. Хоптон занял чуть более гибкую позицию. После того как регент намекнул, что теологические взгляды капеллана вполне можно счесть ересью, он согласился «побеседовать» с Марией, чтобы та изменила свое решение и уступила требованиям Совета.
Тем временем разрасталось новое восстание. На этот раз мятежники без труда взяли под контроль большую часть страны. В руках мятежников уже был Эксетер, а вскоре та же участь ожидала Норидж. Ван дер Дельфт был обеспокоен тем, что повстанческие силы отрезали резиденцию Марии от Лондона. Обмен корреспонденцией между ними временно прекратился. В середине июля герцог Сомерсет, несмотря па занятость (он многие часы просиживал на совещаниях в связи с тревожной ситуацией, сложившейся в стране), согласился принять посла. Он был заметно холоден.
«Мария, — провозгласил регент, — может продолжать вести прежний образ жизни только при одном условии: не устраивать из отправлений религиозных обрядов демонстрации. Мы не запрещаем леди Марии слушать мессу приватно в своих апартаментах, — повторил он, — но не можем допустить, чтобы она с подчеркнутой демопстративиостью отправляла вместо двух месс теперь уже три».
Затем он заявил, что один из ее капелланов (а стало быть, и она) связан с волнениями на западе. Регент слышал, что «глава корнуольских мятежников прежде был ее капелланом». Правда, особенно на эту тему распространяться не стал. (В это же самое время Совет выразил Марии недовольство по поводу того, что ее судебный исполнитель, некто Пули, оказался «вожаком одного из самых возмутительных мятежей в Суффолке». По словам Марии, оба обвинения были совершенно беспочвенными.)
Восстание продолжалось все лето. Ван дер Дельфт встретился с Сомерсетом еще раз в середине августа, но только в начале сентября, когда были выиграны решающие сражения, два советника, Пэджет и Полет, были делегированы, чтобы сообщить послу позицию Совета. О Марии они говорили с большим почтением, которое Ван дер Дельфта даже удивило.
«Совет сожалеет, — сказал Пэджет, — что такая разумная леди, являющаяся вторым лицом в королевстве, настолько стала рабыней своих убеждений, что не может приспособиться к новой религиозной службе, не совершив насилия над своей совестью. Каких-либо письменных гарантий, на которых настаивает император, мы, к сожалению, предоставить не можем, по готовы дать словесное обещание, что леди Мария может свободно и без какого-либо вмешательства продолжать отправлять религиозную службу, к которой привыкла, но лишь у себя в доме. А ее священники и все те, кто находится в ее окружении, также ничем при этом не рискуют».
Такое разрешение проблемы Ван дер Дельфта не удовлетворило, однако Мария несколько успокоилась. Дело в том, что на самом деле письменные гарантии обязывают Совет ничуть не больше, чем словесные, и вообще Шапюи уже давным-давно приучил ее с подозрением относиться ко всему написанному на бумаге.
«Наличие охранной грамоты, — сказала она послу, — может косвенно подразумевать, что я признаю закон, запрещающий мессу, чего бы мне вовсе не хотелось… Это не законы, — настаивала она, — потому что противоречат Божьей воле, завещанию моего отца и приняты не во благо государства».
Тревожное лето 1549 года Мария прожила спокойно, но ближе к осени начали появляться признаки приближающихся политических потрясений. Если Сомерсет будет смещен, Марии несдобровать. Она знала, что единственное ее спасение состоит в том, чтобы, пока Эдуард не достиг совершеннолетия, как можно дальше держаться от любой политики. И все же тревога за положение в стране побуждала ее действовать. Несколько членов Совета, и прежде всего Дадли, были склонны расправиться с ней, обвинив в предательстве. А ведь после регента самым могущественным человеком в Совете был именно Дадли.
