1931 Рифмы «Печален», «идеален», «спален» — Мусолил всяк до тошноты. Теперь мы звучной рифмой «Сталин» Зажмем критические рты. А «слезы», «грезы», «розы», «грозы» Редактор мрачно изгонял. Теперь за «слезы» и «колхозы» Заплатит нам любой журнал. А величавый мощный «трактор» Созвучьями изъездим в лоск. «Контракта», «пакта», «акта», «факта». Буквально лопается мозг. «Дурак-то»… Ну, положим, плохо, Но можно на худой конец. А «плохо» подойдет к «эпоха», К «концу», конечно, слово «спец». С уныньем тихим рифмовали Мы с жалким «дымом» жаркий «Крым». Найдется лучшая едва ли, Чем рифма новая «Нарым». С воздушной пленницею «клетку» Давно швырнули мы за дверь. Но эту «клетку» «пятилетка» Вновь возвратила нам теперь. Что было признано опальным Вновь над стихом имеет власть. Конечно, новая банальность На месте старой завелась. «Класс» — «нас», «Советы» — «без просвета» — Сама собой чертит рука. И трудно, например, поэтам Избегнуть: «кулака» — «ЦК». 10 мая 1931 Накричали мы все немало… Накричали мы все немало Восхвалений борьбе и труду. Слишком долго пламя пылало, Не глотнуть ли немножко льду? Не достигнули сами цели И мешаем дойти другим. Всё горели. И вот — сгорели, Превратились в пепел и дым. Безрассудно любя свободу, Воспитали мы рабский род, Наготовили хлеба и меду Для грядущих умных господ. Народится новая каста, Беспощадная, словно рок. Запоздалая трезвость, здравствуй, Мы простерты у вражеских ног. 11 мая 1931 Отношусь к литературе сухо… Отношусь к литературе сухо, С ВАППом правоверным не дружу И поддержку горестному духу В Анатоле Франсе нахожу. Боги жаждут… Будем терпеливо Ждать, пока насытятся они. Беспощадно топчут ветвь оливы Красные до крови наши дни. Все пройдет. Разбитое корыто Пред собой увидим мы опять. Может быть, случайно будем сыты, Может быть, придется голодать. Угостили нас пустым орешком. Погибали мы за явный вздор. Так оценим мудрую усмешку И ничем не замутненный взор. Не хочу глотать я без разбора Цензором одобренную снедь. Лишь великий Франс — моя опора. Он поможет выждать и стерпеть. 13 мая 1931 Где верность какой-то отчизне… Где верность какой-то отчизне И прочность родимых жилищ? Вот каждый стоит перед жизнью Могуч, беспощаден и нищ. Вспомянем с недоброй улыбкой Блужданья наивных отцов. Была роковою ошибкой Игра дорогих мертвецов. С покорностью рабскою дружно Мы вносим кровавый пай Затем, чтоб построить ненужный Железобетонный рай. Живет за окованной дверью Во тьме наших странных сердец Служитель безбожных мистерий, Великий страдалец и лжец. 1932 В бараке Я не сплю. Заревели бураны С неизвестной забытой поры, А цветные шатры Тамерлана Там, в степях… И костры, и костры. Возвратиться б монгольской царицей В глубину пролетевших веков, Привязала б к хвосту кобылицы Я любимых своих и врагов. Поразила бы местью дикарской Я тебя, завоеванный мир, Побежденным в шатре своем царском Я устроила б варварский пир. А потом бы в одном из сражений, Из неслыханных оргийных сеч В неизбежный момент пораженья Я упала б на собственный меч. Что, скажите, мне в этом толку, Что я женщина и поэт? Я взираю тоскующим волком В глубину пролетевших лет. И сгораю от жадности странной И от странной, от дикой тоски. А шатры и костры Тамерлана От меня далеки, далеки. Караганда, 1935 О возвышающем обмане Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые. Ф. Тютчев Клочья мяса, пропитанные грязью, В гнусных ямах топтала нога. Чем вы были? Красотой? Безобразием? Сердцем друга? Сердцем врага? Перекошено, огненно, злобно Небо падает в темный наш мир. Не случалось вам видеть подобного, Ясный Пушкин, великий Шекспир. Да, вы были бы так же разорваны На клочки и втоптаны в грязь, Стая злых металлических воронов И над вами бы так же вилась. Иль спаслись бы, спрятавшись с дрожью, По-мышиному, в норку, в чулан, Лепеча беспомощно: низких истин дороже Возвышающий нас обман. |
