— Но почему же тогда наша Раковина не смешивает и не искажает звуки внутри себя, а эхо голосов, которое мы слышим, очень чистое, — возразила Энни.

— М-да, — проворчал старый философ. — Это интересно, дико интересно. В своих речах вы кажетесь много старше, чем есть на самом деле. Я не могу сказать, что поверил во все это, но интересно… Ну, ладно, а что вы хотели с ней сделать?

— Мы хотели, чтобы она побыла у вас, сэр, — призналась Энни, беря Раковину и протягивая ее философу. — Вы подержите ее у себя, но только в кармане. А мы вернемся и узнаем, что она вам принесет.

Неожиданно котелок над огнем вскипел и из него плеснулось на угли. Философ бросился к нему.

— Хорошо-хорошо, — перешел он на скороговорку. — Возвращайтесь, когда захотите, а сейчас, извините, я занят. Дико занят. М-да. Все-таки хотел бы я посмотреть, работает эта сумасшедшая Раковина или нет. Постучите два раза по два, когда вернетесь. Тук-тук и тук-тук. Тогда я буду знать, что это вы.

Тук-тук… Тук-тук.

Уже следующим утром дети стучали в дверь хижины. Им не пришлось долго ждать. С четвертым ударом дверь распахнулась, как по волшебству. За ней стоял философ, ужасно недовольный и с лицом еще более красным, чем обычно. В руке, протянутой детям, он держал Раковину.

— Вот она, — взвинченно проговорил Иоганн. — Заберите, я не хочу больше ее видеть!

Дверь резко захлопнулась. Брат с сестрой остались снаружи в одиночестве. Крайне удивленные, они молча уставились на Раковину в руке Жиля. После такого приема им уже ничего не хотелось, лишь бы ноги унести подальше. Но не успели они пройти и пятидесяти шагов, как услышали за спиной оклик. Обернувшись, они увидели на пороге хижины Иоганна.

— Простите меня, дети, — прокричал он. — Простите, что я дал волю чувствам. Я не могу вас так отпустить. Гостеприимство, хорошие манеры — я, конечно, забыл о них, живя так долго в одиночестве. Вернитесь и позвольте мне продолжить разговор с вами.

Никогда еще Жилю и его сестричке не доводилось слышать такие слова от взрослых, тем более от философа, известного ученого, профессора математики, химии и, Бог знает, каких еще наук.

— Это моя собственная вина, только моя! — продолжал бормотать Иоганн, пропуская детей внутрь хижины и закрывая дверь. — Я возомнил о себе. Как всякий дурак, я возомнил о себе. И вот — бах! Так мне, дураку, и надо.

Тут он принялся раздувать огонь с такой силой, что угли и зола разлетелись во все стороны.

— Но почему, сэр? — участливо обратилась Энни. — В чем ваша вина? Что случилось? Почему вам так плохо?

Философ обернулся и посмотрел на нее все еще диким взглядом. С кочергой в руке, освещенный горящими углями, в этот момент он напоминал маленького красного демона, готового прыгнуть на врага.

— Что случилось?! — взвизгнул он. — Вы разрушили мой мир, вы и эта ваша Раковина! Да-да! Вы, конечно, не могли подозревать, я понимаю. Но я-то мог догадаться! Но, но, ух… — тут он забормотал что-то совсем уж невнятное и стал пыхтеть, как гаснущий огонь, — но, с другой стороны, как я мог догадаться, что такая гадость возможна!

— Ну что вы, — попыталась успокоить Энни, — мы же предупреждали, что вы можете услышать что-нибудь странное, вы же все понимаете.

— Да, да, — вздохнул он, вытирая с лица пот, выступивший от огня и его собственного волнения. — Вы знаете больше меня при всех моих занятиях разными науками. Но в данном случае нет науки, нет химии, нет естественных законов, непонятно, как все это действует, и, вообще, что это такое. Не будь я ученым, я назвал бы это магией. Ну, что же, все великие мыслители предупреждали, что нельзя слишком гордиться теми маленькими крупицами знания, которые мы добываем…

— Но вы еще не сказали, что же стряслось, — напомнил Жиль. — Вам удалось услышать голоса?

Иоганн продолжал яростно ворошить угли кочергой, недовольно хмуря лоб.

— Да, — заговорил он наконец. — Я слышал все, что другие алхимики, философы и ученые говорили про мою последнюю книгу. «Все очень плохо», — передразнил он кого-то. А я вам скажу: зависть — вот что это. Сначала я не хотел слушать, что вещает Раковина, положил ее на табурет и продолжал работу. Почему, спрашивается, я должен обращать внимание на то, что болтают слабоумные недоучки? Я ведь знаю, прав я, не так ли? Но затем, забывшись, я присел на табурет, и Раковина обожгла меня — она была очень горячей. Я понял: кто-то еще говорит про меня. Я понадеялся, что, может, услышу что-нибудь хорошее или, по крайней мере, непредвзятое. И я снова взял ее.

В третий раз философ вытер пот с разгоряченного лица.

— Я не собирался слушать долго, — продолжал он, размахивая в воздухе кочергой, — и я не стал бы слушать, но я узнал голос Иеронима, астронома из Арля, который говорил о моей теории атмосферы и света. Он не дурак, этот Иероним из Арля, совсем нет. Я увлекся и все слушал, слушал. Я не могу понять и объяснить, как эта штука работает. Но, надеюсь, когда-нибудь ученые будут смотреть на голос, доносящийся от одного человека до другого через десятки и сотни миль, как на обыкновенное явление природы… Так вот, их было трое — Иероним и два шарлатана-лекаря, которые возомнили себя очень квалифицированными докторами. Этой теории атмосферы и света, заметьте, я посвятил годы работы, и в моей последней книге я отвел ей достаточно места. Было бы неплохо, если бы я с помощью Раковины сумел им возразить. Но вместо этого я должен сидеть здесь и слушать их болтовню и пустословие, такое далекое от реального состояния вещей. Вновь и вновь я пытался оставить Раковину и вернуться к своим занятиям. Но всякий раз сбивался на спор с ними. И какая уж тут работа! В результате мне не удалось сделать ни капли из той полезной работы, которой я занялся, когда вы ушли. Вы появились вовремя, чтобы спасти меня от полного сумасшествия. О, какое облегчение избавиться от нее! Уносите же ее поскорее, пока эта непонятная штука не стала опять горячей. Я не могу самому себе доверять. Идите, мои дорогие. Всего хорошего.

Иоганн так торопился избавиться от своих гостей, что Жиль и Энни не успели моргнуть, как очутились на траве за дверью.

По дороге домой они утешали себя сбором черники на вересковых холмах, в это время она была сочная и зрелая. О злополучной Раковине они не заговаривали, пока не пришли в город. Вернее, пока не добрались до городского рынка, где их окликнул хромоножка Люк.

— В чем дело?! — крикнул он. — Такие постные физиономии и все измазаны черничным соком. Чего случилось?

Тогда Энни, которая помнила, как доверяет Агнесса Люку, рассказала ему о необыкновенной Раковине. Жиль, вмешавшись, добавил, что они уже пытались подсунуть Раковину двум людям, но никто не захотел задержать ее у себя. Энни попросила не перебивать ее и продолжила:

— Видишь ли, Люк, один из этих людей ничего про себя не услышал, зато другой наслушался такого, что потерял покой и никак не может вернуться к своим занятиям.

— Посмотри, Люк, — сказал Жиль, — вот Раковина. Неужели она не прекрасна?

Хромой мальчик посмотрел на зеленую Ракушку, которая сверкала и переливалась в руке Жиля. Затем пожал плечами и отвернулся.

— Что по мне, так я не хотел бы иметь такую Раковину, — заявил он.

— Почему? — удивилась Энни.

— Я и без того знаю, что люди говорят обо мне.

Жиль слегка толкнул сестру локтем, чтобы она остановилась и не задавала лишних вопросов. Они и без того понимали, как ему, бедняге, живется. Энни обернулась через плечо, чтобы убедиться, что Люк отошел достаточно далеко и не сможет услышать, что она скажет.

— Не представляю, как я могла ляпнуть это «почему?» — с огорчением проговорила она, когда они оказались на другом конце рынка. — Разве непонятно, что могут говорить о несчастном?

— Конечно, — кивнул Жиль. — «Колченогий чертенок!» «Уродина!» Ну и так далее. Бедный Люк! Они очень бессердечны, дети в этом городе. Так бы и треснул их, когда слышу, как они дразнят его. Знаешь, мне кажется, у нас с этой Раковиной ничего путного больше не выйдет. Она не такая чудесная, как мы представляли. Да, может, в конце концов и совсем не важно знать, что и кто судачит о тебе.