Оливье не писал. О том, как он живет, родители знали лишь из писем художника и его жены, приютивших Оливье. Особенно из писем жены, и с каждым разом письма ее становились все длиннее и длиннее. Госпожа Луазель беспокоилась: ведь Луиджи сказал, что Оливье она, видимо, пришлась по вкусу и что она со своей стороны тоже… И вот эта женщина пишет и пишет им страницу за страницей, рассказывает о физическом, о моральном состоянии Оливье. Дело наверняка кончится бедой… Художник непременно их подстережет, потому что скоро, если уже не сейчас, их можно будет подстеречь… Или же она оттолкнет Оливье, и он бросится в озеро. Или она бросится в озеро из-за разницы в возрасте, из-за несчастной любви… Озеро, озеро!… Денизу мучали кошмары, и она будила мужа.

Он не разделял ее страхов; Дениза мало знает этого художника и жену, они его друзья, вместе проводили в свое время зимние каникулы. Художник – славный малый, настоящий деревенский житель, а жена его – прекрасная лыжница, чемпионка, так что зря ты выдумываешь, Дениза! Детей у нее нет, это в ней заговорил материнский инстинкт, она просто очень довольна, что Оливье обрел душевное равновесие, что он ухаживает за какой-то Вероникой, о которой она пишет в каждом письме…

– Это она от ревности пишет!

– Бедняжка ты моя…

Рене нежно обнял жену, как бы желая уберечь ее от тревог. Не скажет же он ей, какие заботы гложут его самого. Письма с угрозами… Дети под угрозой. Угроза, нависшая над страной… Споры… Неприятности на работе. В ячейке. Хотя Рене Луазель был человеком уравновешенным, он боялся, что в один прекрасный день сломает себе хребет.

– Спи, девочка, – сказал он, – и не мучай себя заранее… И без того не сладко.

Короче, у Луазелей спал, сжав кулачонки, один только Малыш, а все остальные, включая бабусю и Миньону, томились от бессонницы. И когда наконец Марсель позвонил Кристо по телефону и сказал ему: «Приходи…», это оказалось больше чем кстати. Кристо не выдержал бы дальнейшего ожидания. С быстротой космической ракеты он ворвался в чуланчик Марселя.

– Вот что я тебе предлагаю. – Марсель развернул лист с рисунком Кристо, пришпилил его кнопками к конторке. – Значит, решено – картину сделаешь из толя. Начнем с Натали: двигаться она не будет, зато будет освещена изнутри. Для этого я вырежу в толе все, что не покрыто платьем: лицо, шею, руки, ноги… помолчи, не перебивай… В вырезы подклею пергамент, а ты раскрасишь лицо и все прочее. Включаем свет. Прозрачный пергамент осветится, все остальное придет в движение, а Натали будет выделяться как светлое пятно.

– А ты не можешь сделать так, чтобы светился также и венок на ее голове? Ну Марсель, прошу тебя!

– Причем здесь «прошу»? Если можно, сделаю, а нельзя, так проси не проси… Дальше: все, что, как мы решили, должно двигаться на картине, или вращаться на стержне, или раскачиваться на месте, все это, понятно, нужно отдельно вырезать из толя. Объясняю: например, ракеты, ты мне их нарисуешь на куске толя, я их тебе вырежу и пришпилю к картине, как бабочек… Булавка, назовем это булавкой, проходит через толь, на котором нарисована картина, и присоединяется к механизму, находящемуся сзади, а механизм я устрою так, чтобы ракеты могли летать по своей трассе; в картине я оставлю вырезы, соответствующие траектории каждой ракеты, по которой ракета будет двигаться, не отрываясь от своей булавки. Посмотри-ка, пунктиром намечена траектория полета до Луны.

Кристо, стоя рядом с Марселем, нервно сучил ногами.

– А я, я тоже буду подыматься и опускаться?

– Сделаем… Я думал, что у вас будут шевелиться только крылья, но если ты не боишься, что при полете закроешь Малыша…

– Так еще лучше будет, вроде я его охраняю.

– Переходим к более простым вещам, к тому, что движется на месте: к примеру, ваши крылья. Или лодка Оливье – она будет у нас покачиваться на волнах. Вырежу голову Луиджи, приколю к шее и с помощью моторчика она будет склоняться к ногам Натали и снова подниматься. А приятелям Оливье, которые дерутся, я прилажу механизм за плечами. Головы алжирцев будут поворачиваться одновременно.

Весь этот четверг они просидели в чуланчике, и, когда вышли на воздух, мастерские были уже темные, безгласные. У Марселя был свой ключ. Кристо с лицом фисташкового цвета еле двигался, как игрушка, когда кончается завод, но жизнь для него окрашивалась в самые фантастические цвета. На родной его улице машины были огромные, оглушительно рыкающие, огни вспыхивали, как артиллерийские залпы, золоченая конская голова над лавкой, торгующей кониной, ржала в небеса, раздваивалась, множилась, и вот уже квадрига лошадей уволакивала куда-то вдаль все эти белые изразцы, весь этот мрамор и даже подручных мясника в окровавленных фартуках… На улице Марсель в черной кожаной куртке с рулоном под мышкой втолковывал Кристо, что торопиться теперь им ни к чему, что ему, Марселю, надо все хорошенько обдумать. А Кристо пока пусть займется чем-нибудь еще. До дня рождения Натали осталось полгода, времени с лихвой хватит… Надо сказать, что Луиджи имел с Марселем беседу: мальчик слишком увлекается, следует его придержать, приглушить его пыл, пусть побольше бывает на воздухе, играет, бегает…

Кристо прописали витамины, что было хотя бы не так противно, как рыбий жир, купили ему ролики, но он катался до одури, и вскоре его опять перевели в судомойки, так как мытье посуды, по общему мнению, весьма полезно для нервов, не хуже успокоительных средств… Потом отец поговорил с Кристо как мужчина с мужчиной, и тот обещал взяться за ум, господин Луазель в свою очередь дал обязательство играть с Кристо в шахматы не меньше двух раз в неделю. Словом, все получилось так складно, что мать, поглощенная заботами об Оливье и Миньоне, смогла временно отложить попечение о Кристо: в сущности, он хороший мальчуган, интересуется ракетами, космонавтами, ярмарочными тирами и каруселями и, само собой разумеется, любыми автоматами, оно и понятно, раз он бывает в мастерских Петраччи… Правда, его особая страсть к чистой математике и кибернетике вызывала кое-какие опасения, но мать Кристо постаралась закрыть глаза на это обстоятельство и дала себе передышку. Вот года через три-четыре, тогда действительно будет труднее, ведь переход от детства к отрочеству у Оливье прошел неудачно, да и с Миньоной было неладно. Сложность объяснялась тем, что она как-то плохо осознавала, что превращается в девушку. Наивность опасная… Дениза вспоминала, как она терла мочалкой в ванне голую спину дочери, которой в ту пору было лет четырнадцать, – прелестная грудь, бедра, – а Миньона щебечет, щебечет: «Тогда мы, дети, побежали… потри мне живот, мама…» Мы – дети! Трогательно, странно и тревожно. Дениза не знала, в какой именно момент Миньона перестала считать себя ребенком, но это все-таки случилось. Уже давно Миньона ждала телефонных звонков и почтальона, ревниво отстаивала свою независимость и ссорилась с бабушкой, когда та время от времени пыталась запретить ей то или это либо совала нос в ее дела. В конце концов, если не считать Малыша, который доставлял неприятности своим близким главным образом тем, что вечно являлся в шишках и царапинах, – приходилось только удивляться, как он еще жив и не превратился в калеку, – да, да, самым легким был все-таки Кристо, правда слишком независимый, не по годам независимый. Во время каникул он пристрастился к плаванию, его с трудом вытаскивали из воды. Он заплывал с каждым днем все дальше и дальше, побивал свои вчерашние рекорды. Но никому об этом не рассказывал, а однажды на обратном пути чуть не утонул… Если бы мама знала! И так уже были драмы – Кристо наотрез отказывался брать с собой в море на рыбную ловлю Малыша и Миньону: он уходит с рыбаками и не может тащить за собой все семейство.

Когда он вернулся в город, все ему говорили: «До чего же ты вырос, Кристо!» И тут же добавляли: «Но не потолстел, впрочем, такая уж у тебя конституция…»

Кристо по-прежнему был милым и услужливым мальчиком, был внимателен и точен, все ловче орудовал инструментом, но в нем появилось что-то новое и командовать им уже никто не решался. Даже сама бабуся не смела задавать ему вопросов, когда он заявлял: «Ухожу, вернусь через час…» – совсем как взрослый, который идет по своим делам. Иногда он говорил: «Дома обедать не буду»… «Это в двенадцать-то лет! – плакалась бабуся. – И я не смею спросить, куда он идет!» – «Ты прекрасно знаешь, он идет к Натали», – отвечали ей, но кто знает, так ли это? А Кристо говорил: «Обедать дома не буду», – чтобы не связываться с домашними, не торопиться к обеду, остаться у Натали или съесть бутерброд с Марселем или вообще ничего не есть. Обеденный час клином врезался в его время, из-за этого обеда приходилось терять уйму драгоценных минут, тем более что нелегко было собрать к определенному часу всех домочадцев… Точность никак не входила в число добродетелей семейства Луазель!