Память Стихи о любви 1 Взял неласковую, угрюмую, с бредом каторжным, с темной думою, с незажившей тоскою вдовьей, с непрошедшей старой любовью, не на радость взял за себя, не по воле взял, а любя. 1942 2 Я тайно и горько ревную, угрюмую думу тая: тебе бы, наверно, иную – светлей и отрадней, чем я… За мною такие утраты и столько любимых могил! Пред ними я так виновата, что если б ты знал – не простил. Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить. Недаром во время беседы, смолкая, глаза отвожу, как будто по тайному следу далеко одна ухожу. Туда, где ни мрака, ни света – сырая рассветная дрожь… И ты окликаешь: «Ну, где ты?» О, знал бы, откуда зовешь! Еще ты не знаешь, что будут такие минуты, когда тебе не откликнусь оттуда, назад не вернусь никогда. Я тайно и горько ревную, но ты погоди – не покинь. Тебе бы меня, но иную, не знавшую этих пустынь: до этого смертного лета, когда повстречалися мы, до горестной славы, до этой полсердца отнявшей зимы. Подумать – и точно осколок, горя́, шевельнется в груди… Я стану простой и веселой – тверди ж мне, что любишь, тверди! 1947 3 Ни до серебряной и ни до золотой, всем ясно, я не доживу с тобой. Зато у нас железная была – по кромке смерти на войне прошла. Всем золотым ее не уступлю: всё так же, как в железную, люблю… 1949 Феодосия Когда я в мертвом городе искала ту улицу, где были мы с тобой, когда нашла – и всё же не узнала ……………………………………………….. А сизый прах и ржавчина вокзала! …Но был когда-то синий-синий день, и душно пахло нефтью, и дрожала седых акаций вычурная тень… От шпал струился зной – стеклянный, зримый, – дышало море близкое, а друг, уже чужой, но всё еще любимый, не выпускал моих холодных рук. Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров, ни милых встреч… И всё же будет год: один из нас приедет в этот город и всё, что было, вновь переживет. Обдаст лицо блаженный воздух юга, подкатит к горлу незабытый зной, на берегу проступит облик друга – неистребимой радости земной. О, если б кто-то, вставший с нами рядом, шепнул, какие движутся года! Ведь лишь теперь, на эти камни глядя, я поняла, что значит – «никогда», что прошлого – и то на свете нет, что нет твоих свидетелей отныне, что к самому себе потерян след для всех, прошедших зоною пустыни… Феодосия 1935, 1947 «О, не оглядывайтесь назад…» О, не оглядывайтесь назад, на этот лед, на эту тьму; там жадно ждет вас чей-то взгляд, не сможете вы не ответить ему. Вот я оглянулась сегодня… Вдруг вижу: глядит на меня изо льда живыми глазами живой мой друг, единственный мой – навсегда, навсегда. А я и не знала, что это так. Я думала, что дышу иным. Но, казнь моя, радость моя, мечта, жива я только под взглядом твоим! Я только ему еще верна, я только этим еще права: для всех живущих – его жена, для нас с тобою – твоя вдова. 1947 «На собранье целый день сидела…» На собранье целый день сидела – то голосовала, то лгала… Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?.. Долго с улицы не уходила – только там сама собой была. В подворотне – с дворником курила, водку в забегаловке пила… В той шарашке двое инвалидов (в сорок третьем брали Красный Бор) рассказали о своих обидах, – вот – был интересный разговор! Мы припомнили между собою, старый пепел в сердце шевеля: штрафники идут в разведку боем – прямо через минные поля!.. Кто-нибудь вернется награжденный, остальные лягут здесь – тихи, искупая кровью забубённой все свои небывшие грехи! И соображая еле-еле, я сказала в гневе, во хмелю: «Как мне наши праведники надоели, как я наших грешников люблю!» <1948–1949 гг.> Пусть голосуют дети Я в госпитале мальчика видала. При нем снаряд убил сестру и мать. Ему ж по локоть руки оторвало. А мальчику в то время было пять. Он музыке учился, он старался. Любил ловить зеленый круглый мяч… И вот лежал – и застонать боялся. Он знал уже: в бою постыден плач. Лежал тихонько на солдатской койке, обрубки рук вдоль тела протянув… О, детская немыслимая стойкость! Проклятье разжигающим войну! Проклятье тем, кто там, за океаном, за бомбовозом строит бомбовоз, и ждет невыплаканных детских слез, и детям мира вновь готовит раны. О, сколько их, безногих и безруких! Как гулко в черствую кору земли, не походя на все земные звуки, стучат коротенькие костыли. И я хочу, чтоб, не простив обиды, везде, где люди защищают мир, являлись маленькие инвалиды, как равные с храбрейшими людьми. Пусть ветеран, которому от роду двенадцать лет, когда замрут вокруг, за прочный мир, за счастие народов подымет ввысь обрубки детских рук. Пусть уличит истерзанное детство тех, кто войну готовит, – навсегда, чтоб некуда им больше было деться от нашего грядущего суда. 1949 |
