Час ехали молча. Поля кончились, начались обшарпанные бетонные строения, напоминающие о злом гении Лео Корбузье. Потом — дома вроде поприличней, — с вывесками, витринами… У одного из них Палтай остановил машину.

— Будем есть. Здесь европеец есть можно. Я здесь не ел. Но все русские любят здесь. Хочешь есть? Идите.

— Хочешь — не хочешь… Пойдем. Ты с нами? — спросил Борис, разминая члены возле машины, ожидая пока выберется из неё Вадим.

— Нет. Не можно. Вегетарианец я. — Пояснил Палтай. — Идите. Я вас ждать буду. В машина отдыхать буду.

Они вошли в заведение и сразу по интерьеру поняли, что уже знают, что будет дальше. Знают, как девочки, их и девицами-то не назовешь, будут крутиться вокруг своей стальной штанги, как будут облеплять их, щебеча на совершенно непроизносимом языке, похожем на песню. Как потом сразу пяти пташкам, та, что постарше и что похожа тоже на девочку, только старую девочку, принесет по дорогому напитку, как по-матерински заботливо сунет им за бюстгальтеры по резинке, а дальше остается одно из двух: или сдаться, или бежать. После первого же раза, когда, что Вадим, что Борис растерялись от той детской непосредственности, с которой оказались каждый в окружении… (и сами сосчитать не могли) — пяти ли, четырех, шести ли ласковых деток тропиков в постелях — им больше не хотелось. Это тебе — не девушки с Тверской, или с Ленинградского шоссе, это тебе истинные дети! Невозможно было не почувствовать себя рядом с ними не извращенцем. Глаза не такие уж и узкие, чтобы не видеть их выражения — полны искренности, голос пение, ни полдвижения грубого, ни пол взгляда уверенной в себе бабы девочки, да и только.

Они думали, что их ждет очередной публичный дом, когда их пригласили посетить массажный кабинет. Борис с Вадимом переглянулись, про себя удивляясь, тому, что Палтай предложил им пойти именно в это заведение, но пошли, не сопротивляясь.

Тело каждого из них расслабляли по две тайки, прикасаясь к коже лишь через простыню, после такого массажа ничего не хотелось, никакого секса, стало легко, слишком легко, так ощущаешь свое тело лишь в детстве. Потом они перенесли часовой массаж ступней, после чего не понимая, как можно ступать на такие нежные ножки, осели наконец-таки за столиком, под которым была яма, специально для того, чтобы свешивать туда ноги, но со стороны должно было казаться, что сидят они на полу, по-восточному.

Женщины в расшитых золотом костюмах босиком танцевали перед ними свои танцы, в основном, выделывая фортели кистями рук. Но тайская музыка казалась гораздо грубее тайской речи и не впечатляла.

Маленькие девчушки, из-за роста не способные участвовать в развлекательной программе, как-то неожиданно налетели со спины и поставили на стол много горшочков с разными штучками, один большой горшочек с рисом, заменяющий здесь хлеб, перед каждым выставили по огромной керамической тарелке.

Не двинувшись, Борис и Вадим наблюдали танец на сцене.

Девушки отошли от странных посетителей, пощебетали на своем языке в сторонке, вдруг одна из них отбежала от подружек, протиснулась между спинами Бориса и Вадима, и с птичьим акцентом: — Быстро рис на тарелки сволочи! — Выложила по паре ложек риса Вадиму и Борису на тарелки.

— Это что ж ты такое говоришь?! — Изумленно уставился на неё Вадим.

— Сама сволочь! — отпарировал Борис.

— Она не понимает, что говорит. — Догадался Вадим, — Она услышала и повторила.

— Не понял я?! — продолжал возмущаться Борис. — Понимает — не понимает, а все равно обзывается. Чего она обзывается?!

— Здесь наверняка много русских было и до нас. Что мы говорим, то и слышим. — Мрачно прокомментировал Вадим.

— Да ты посмотри чем они нас кормят, да ещё сволочами обзывают! взвыл Борис, стараясь, хоть как-то развлечь друга, заставить забыть то, о чем он думал. — Почто ж родину бросили, шеф?! Креветки-то в сахарном сиропе изжарены!

— Сахар добавить можно. — Закивала одна из таек. — Можно соя-соус.

— Да, на фига?! На фига мне их креветки, проститутки, устрицы!

— Но устрицы-то по доллару! А ведь в Швейцарии я похуже ел по шестьдесят. — Очнулся Вадим.

— Шеф! Ты можешь живое мясо есть, пусть и без мозгов?! Ведь я её ем, а она вся трепещет, что женская грудь.

— А ты на неё лимончик выжми, положи на язык, закати глаза, и чуть раздави о небо и глотай. Чуть-чуть придави к небу. Правильно? Как тебя там. — Обратился он к одной из окружавших их таек, явно понимавшей по-русски.

— Чуть не можно мне. Я живое не могу. Религия такая. — Покачал головою укоризненно та.

— Вот видишь, у них философия. А у нас что?! — обалдело уставился на тайку Борис.

— У нас — вера. — Глубокомысленно изрек Вадим и, сплюнув сладкого кузнечика в тарелку, выкарабкался из ямы под столешницей, встал со скрипом в коленях над столом: — Пошли, Борис, отсюда.

— А может, и девочек с собой на остров прихватим. А чего. Ты за бумагу ту, чтоб костер разжечь тысячу не пожалел, а эти нам подешевле обойдутся.

— Кончай шутить, эбани намба ван. — отмахнулся Вадим.

— Кто? Кто?! — Поспешил за ним Борис, но не услышал ответа.

Равнодушная, сравнимая с желе, субстанция времени и места вроде бы начала расступаться, открывая для Виктории разветвленную систему ходов. Мастерская, которую она решила посмотреть, принадлежала человеку широко известному в узких кругах. Удостоверившись, что Виктория действительно собирается её купить, он начал активно торговаться.

— Я поначалу думал взять за неё три тысячи, деточка, но теперь она стоит пять.

— Почему же пять? Это же не частная собственность — она же принадлежит Союзу Художников. Мы говорим лишь о переаренде.

— А-а! — Не унимался, задыхаясь от жадности, старик, — Зато с пожизненным пользованием!

— Хорошо. — Не желала торговаться Виктория. — Пять.

— Нет, нет, нет! Подождите, пять это только мой отступной процент союзу, я тоже что-то должен с этого иметь.

— Да что же вы творите? — мягко улыбалась Виктория: — Вы когда-нибудь сможете мне назвать окончательную цифру?

— А-а может быть мне приятно беседовать с вами, голубушка.

— Но мы можем найти иной повод для беседы. — Любезно отвечала Виктория, чувствуя, что теряет терпение. — Вы продаете свою мастерскую или нет?

— Я бы сначала хотел посоветоваться с друзьями.

— Да что ж это такое, ни одной торговой сделки без маразма! прошептала в сторону она.

— Что? Что вы сказали? Нет. Я ещё не впал в маразм. Дайте мне время позвонить кое-кому. И не забывайте, я здесь делал ремонт. А труды мои в любом деле бесценны.

— Хорошо, — кивнула Виктория и, резко развернувшись, вышла. Она была готова заплатить и десять и двадцать тысяч, если бы с ней не торговались так глупо. Нетерпение её было посильнее благоразумия. Но торгашеский настрой старика остудил.

Она прошла по длинному, грязному, плохо освещенному коридору полуподвала и заглянула в полуоткрытую дверь. Худой, да что там худой, просто истощенный бородач, оглянулся на неё стоя перед мольбертом и застыл, о чем-то туго соображая. На мольберте из тумана серо-белой краски выплывал лев, тот самый классический лев, что украшает церковь Покрова-на-Нерли, только чуть более живой. И истощенный творец его был живой еле-еле. Виктории сразу захотелось накормить этого человека, она нащупала в кармане деньги, пошелестела ими. Тут он, преодолев онемение, воскликнул:

— Ба!.. Да это ж Вика! Ты даешь! Ну… как видение!..

— С голодухи, чувствую, глюки? — отпарировала Виктория, пытаясь вспомнить про себя его имя.

— Да не-е. Ты же настоящая?..

— Я-то да. А ты? Кто ты?

— Я Петя Кочежев. Помнишь, как мы с тобой в Измайлово живописью торговали? Ты там, в принципе, пару раз была, но я помню, как ты на весь наш кагал сарделек и вина купила, когда твою картину француз задорого взял. Хорошие времена были. Да ты проходи.