© Егор Киселев, 2019

ISBN 978-5-4474-3141-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я проснулся ровно за секунду до того, как в купе заглянула проводница и, зевая, запела:

– Про-сы-па-ем-ся! Через полчаса санитарная зона!

Дверь с тяжёлым скрипом закрылась, я остался недвижим. Щелчок замка над самым ухом возобновил мигрень. Боль гулким эхом отозвалась в правом виске. Я нехотя открыл глаза; взору предстала картина жирных разводов на лакированной стенке купе, которую я успел изучить до мельчайших подробностей на бесконечных стоянках. Ночь прошла без сна. Я никогда не высыпался в дороге, а сегодня тем более не было шанса. Едва ли я теперь в полной мере отдавал себе отчет, куда и зачем еду. На больную голову накладывалась вечная подорожная тоска, по любому поводу к горлу подступала тревога. Стоило поезду тронуться, как я тут же начал беспокоиться, что не выключил утюг, не перекрыл газ и воду, не закрыл дверь на верхний замок. К полуночи все волнения стихли, душу заполнила зияющая пустота. Всю дорогу я слушал, как стучат колеса. Сама душа обратилась в этот нервный стук, замирая на подъездах к большим городам, где рельсы обычно стыкуют точнее, чтобы уменьшить шум проходящего состава.

Когда вагон остановился, наконец, перед вокзальной площадью, возникла отчаянная мысль: я не был в Воронеже пятнадцать лет. Давным-давно, когда я впервые увидел этот город, решил, что проживу в нём всю жизнь. Но вот канула в лету юность, а вместе с ней изгладились из памяти дорогие сердцу места, где мне когда-то удавалось согреться. Привокзальная площадь, длинная липовая аллея, крест на колокольне над домами – все эти до боли знакомые виды, с которыми я уже однажды навек простился, теперь выглядели совершенно незнакомыми, будто я оказался не в любимом городе, а на чужбине, в изгнании. В юности я не мог дождаться, когда проводница откроет дверь, протрет поручни и выпустит меня на волю. Теперь с тревогой наблюдал за каждым её движением, надеясь выиграть хотя бы секунду перед тем, как снова окажусь на грешной земле.

Мог ли я когда-нибудь представить, как много чувств будут препятствовать моему возвращению? Когда я впервые приехал сюда один в августе перед первым университетским семестром, город казался мне воплощением свободы, новым горизонтом, возможностью достичь высот, запредельных для моей малой родины. Юношеская влюбленность всегда преувеличивает предмет своей любви, так было со всем в моей жизни. Стоило мне во что-нибудь влюбиться, тут же возникало чувство, будто я обрёл святыню. Жизнь, впрочем, сыграла со мной злую шутку – я оказался однолюбом. Правда, понял это не сразу.

Я сошёл с поезда на том же вокзале, но теперь тут всё изменилось. Убрали старые лавочки, снесли павильончики, за которыми когда-то собирались бомжи, вместо них разбили парк. Провели освещение, расстелили газон, разместили в глубине огромный постамент с паровозом. Помню, как купил газету с объявлениями и расселся на старой потрёпанной скамье советского образца, выкрашенной алюминиевой пудрой, чтобы найти квартиру. Мне страсть как не хотелось ночевать у тётки, папиной сестры, слишком уж она была строгая. А теперь гляжу – нет этой скамейки. Может, дело только в осени, но ранним утром тринадцатого октября Воронеж выглядит угрюмым и неприветливым.

Отлично помню, как тем же пыльным августовским днём нашёл свою первую квартиру: тесную двухкомнатную конуру в тихом центре, в доме из выгоревшего красного кирпича дореволюционной постройки. На каждом этаже было по две квартиры, и получалось, что обе стены большой комнаты выходили на улицу. Летом это не вызывало беспокойства, а вот зимой было холодно. Окна выходили на узкую улочку, над которой грозными утёсами нависали дома, из-за чего на втором этаже, куда я заселился, вообще не бывало солнца. По ночам в квартиру заглядывал желтый уличный фонарь, что подогревало и без того тревожную и мрачную атмосферу в комнатах. Днём было шумно из-за теснящихся кругом автомобилей, ночью постоянно гомонила молодежь, гулявшая по центру. Музыка доносилась из близлежащих баров. В общем, жилье в стиле Раскольникова: самое неудачное из всех возможных вариантов. Но мне безумно нравилось. Даже зимой, когда температура в комнате падала до тринадцати градусов и приходилось протапливать квартиру газовой плитой. И теперь я вспоминаю эту квартиру с тёплым чувством, хоть и не согласился бы в ней жить.

К тому же эту квартиру было абсолютно не жалко. Например, когда на второй неделе у меня вдруг отломился кран над раковиной в ванной, я не сильно расстроился, просто положил его рядом и забыл до поры до времени. Сыпалось всё: в маленькой комнате осенней ночью под тяжестью занавесок отвалилась гардина, а я даже не проснулся, хотя шума, наверное, было много. От случайного попадания диванной подушки разбилась антикварная люстра. В кладовке сама собой лопнула банка с хозяйскими соленьями. В большой комнате отвалилась внутренняя рама со стеклом. А уж про мышей и говорить нечего – они быстро выучили меня брезгливости.

Тогда я мог довольствоваться малым и не понимал, какие преимущества в жизни даёт порядок. Не понимал, зачем следует заправлять постель утром, если вечером её снова нужно будет стелить, для чего нужно начищать обувь или гладить джинсы: я был абсолютно уверен, что внешность ничего не значит, а самое главное в человеке спрятано глубоко внутри. Красивый фасад не делает жизнь в доме комфортнее. Но это, конечно же, не совсем так. В человеке каждая деталь имеет значение. Внешность не важна, пожалуй, только мёртвому. А вот живому важно, чтобы он хорошо выглядел даже в гробу.

Я осмотрелся. Вокзальная площадь за пятнадцать лет изменилась мало: поставили экран для городской рекламы, обновили асфальт, нанесли разметку, установили турникеты. По-прежнему здесь по утрам суетятся горожане, чаёвничают таксисты, мёрзнут очереди на остановках. Лица уставшие, будто из людей вытянули все жилы. Впрочем, в столице усталости ещё больше, хотя свежая кровь в её артериях появляется регулярно. Это особенно заметно в метро, где туземцы лишний раз головами не вертят, чтобы не тратить силы. Но, может, это только я устал и спросонья приписываю другим собственные чувства? Они спешат на работу, а я тут по личным обстоятельствам. Правда, обстоятельства эти настолько деликатны, что я никак не могу сообразить, стоит ли мне приступить к ним немедленно или лучше побродить по городу, предаваясь в это унылое осеннее утро глупым студенческим воспоминаниям.

Накануне вечером в моей квартире раздался звонок. Молодой человек, вежливо осведомившись, что разговаривает именно со мной, сообщил, что его мать, Смирнова Екатерина Николаевна, при смерти и хочет со мной проститься. Я тут же взял билет и выехал первым поездом. Пятнадцать лет назад я мечтал, чтобы меня попросили остаться, чтобы кто-нибудь задержал меня в тот день на перроне и не дал уехать. Но я и представить не мог, что с Катей мы вновь увидимся при таких обстоятельствах. Её сын ровным счетом ничего не объяснил по телефону, а я был не в состоянии устраивать расспросы.

Минуты ожидания мучительно затягивались, я не мог найти себе места и обошёл за утро почти все памятные места в центре. Но куда бы ни приходил, везде было неуютно и холодно. Всё смешалось в больной голове. Я не знал, следует ли мне снять номер в гостинице, или я сегодня же уеду обратно. Я и вещей-то никаких с собой не взял. Оставалось только бездумно бродить по улицам, пока не наступит подходящее время для звонка.

С другой стороны, повод был звонить и в семь утра. Я ведь прекрасно понимал: меня пригласили не на кофе. Останавливали те же причины, из-за которых тогда, пятнадцать лет назад, я решил уехать. Что я скажу ей после стольких лет? Я колебался, пытаясь хоть как-то представить нашу встречу.