– Как мне вас найти? – спросил я, не поздоровавшись. – Я приехал.

Он назвал адрес – они жили там же, где и пятнадцать лет назад. Когда я подходил к их квартире, на площадку, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел священник в чёрном облачении. Он посмотрел на меня с тревогой и спросил:

– Вы, должно быть, к Екатерине Николаевне?

– Да, – опешил я.

– Не беспокойте её сейчас, она только-только заснула. Поговорите чуть позже.

Он собирался уже пройти мимо, но я его остановил:

– Вы врач?

– Да, – коротко ответил священник.

– Как она? – спросил я.

Он посмотрел на дверь, потом перевёл взгляд на меня. Теперь я смог разглядеть его получше: на вид он был старше меня лет на десять, удивительная глубина читалась в его глазах, седина щедро украшала бороду и волосы. С возрастом на его лице запечатлелись мимические морщины, какие обыкновенно бывают у людей улыбчивых, но теперь они многократно усиливали тревогу. Он изучал меня с полсекунды, а потом тихо и с расстановкой произнес:

– Говорить пока рано. Нужно надеяться.

Я вздохнул и опустил глаза:

– Могу ли я чем-то помочь?

Он кивнул:

– Не будите её, она сегодня почти не спала.

– Хорошо.

– Проходите спокойно, дверь не заперта. Матвей вам всё расскажет, – сказал иерей. – Он вас уже ждёт.

Мне не пришлось звонить, дверь распахнулась перед самым носом:

– Это вы? – недоверчиво спросил Матвей.

– Да, – ответил я.

Он жестом велел мне проходить. Я переступил порог, но дальше ноги не повиновались. Кровь прилила к лицу: предо мной стоял мой крестник, мальчишка ещё – девятнадцать лет – вылитая копия своего отца, разве только глаза у него были ясные, не как у его родителя в последнюю нашу встречу. Последний раз я видел Матвея перед отъездом, ему тогда было четыре года. Он всегда был похож на Пинегина, но такое фотографичное сходство вызывало оторопь. От его взгляда меня било током: я ненавидел его отца. И это была не мелочная бытовая ненависть, а нечто несоизмеримо большее: само его существование причиняло мне боль, как открытая рана. Мы, казалось, не могли существовать на одной земле, но при этом были друзьями. Впрочем, эта ненависть была неразделённой: я был для него слишком мелкой фигурой.

Мы молча смотрели друг другу в глаза, не зная о чём говорить. Ещё даже не разувшись, я спросил:

– У вас был священник?

– Это отец Павел, – отозвался Матвей. – Он друг семьи и доктор. Его жена хорошая мамина подруга.

– Ясно, – сказал я, как можно твёрже. – А то я уж испугался.

Он сдвинул брови и пожал мне руку:

– Проходите в комнату, пожалуйста.

Голос его сорвался, было видно, что ему тяжело, поэтому я не стал заставлять его ждать.

– Спасибо, что так быстро приехали, – сказал он мне в спину.

Я ничего не ответил. Мне вообще было трудно говорить в этом доме. Я плюхнулся в старое кресло: оно, по-моему, стояло здесь, когда мы ещё жили вместе. Обстановка не сильно изменилась: в комнате был сделан ремонт, но, как видно, своими руками, а мебель в полном составе осталась той же, разве что в углу появилась полочка с иконами. На старом серванте, заставленном книгами, сохранилась даже моя старая гитара.

Матвей сел на диван и, помолчав несколько секунд, заговорил:

– Мне нужно отлучиться на некоторое время. Вы, пожалуйста, располагайтесь. Если нужно, примите душ. Если хотите есть, я могу разогреть завтрак или омлет приготовить. Мама, думаю, проснётся не скоро, я к тому времени уже вернусь. Только вы её не будите, хорошо?

– Да, – отозвался я, – мне ещё отец Павел сказал, что будить не нужно. Есть я не хочу, не беспокойся об этом. А так, может, и сам прикорну здесь где-нибудь: поспать в дороге не получилось.

Матвей ушёл. Я попытался расположиться в кресле, но было неудобно. Душу беспокоило тяжёлое чувство, будто мне предстоял суд, самый серьёзный экзамен в жизни, но почему-то забыли объявить дисциплину и не выдали билеты. Мысли путались: то я размышлял, что не нахожу слов в своё оправдание, то ловил себя на мысли, что не могу вспомнить, как и когда познакомился с Пинегиным.

С Кривомазовым и Колесниковым я познакомился на подготовительных курсах при физическом факультете. Помню, как дрожали руки при мысли о вступительных экзаменах, как я искал главный корпус, как опоздал на первое занятие по математике: кабинет 308П был в пристройке, и я долго не мог его найти, хотя раз десять обошёл весь третий этаж. А потом, после занятия, отстал от своих товарищей, потому что на новых туфлях развязались шнурки. На улицу вышел через запасный выход и долго не мог сообразить, где, собственно, очутился, и как найти парадный вход. Главный корпус показался мне тогда бесконечным: битых полчаса я бродил по заваленному строительным мусором заднему двору. Кривомазов с Колесниковым тоже были приезжими, может, потому мы друг за друга и держались – нам не к кому было больше идти.

С Пинегиным мы познакомились на посвящении. Он учился на четвёртом курсе и нам казался взрослым и состоявшимся человеком. В то время он уже заправлял общественной жизнью факультета. Родители не хотели, чтобы я жил в общаге, но по иронии судьбы в моём скромном жилище было удобно собираться. И поскольку я с головой окунулся в водоворот студенческой жизни, дружбы с Пинегиным было не миновать.

В постоянном беспорядке я провёл три курса, а потом компании стали рассеиваться. К этому времени учебные группы на потоке сильно поредели: ушли все, кому учёба была неинтересна или чересчур сложна. Но учёба была не единственной причиной: только в нашей группе две девушки взяли академический отпуск по беременности. Кто-то просто исчез, один забрал документы в середине семестра: нужно было обеспечивать семью, которая так невзначай свалилась ему на голову. Впрочем, он, когда я видел его в последний раз, улыбался и говорил, что устроился в кулинарный техникум и без работы не останется. Не менялся только Лёша: из года в год он устраивал посвящения, зажигал на всех факультетских вечеринках и бегал за первокурсницами (или это они за ним бегали, я тогда не хотел разбираться). Время от времени мы ходили в кино или пили пиво у меня дома и до хрипоты спорили обо всём на свете. Всё было легко и просто, пока не появилась Катя.

К четвертому курсу каждый стал сам себе на уме: Кривомазов искал работу, Серёга – барабанщика для своей группы, ну а я по-прежнему искал смысл жизни. Свои смыслы друзья нашли раньше меня, а Лёха многозначительно над нами посмеивался. Он появлялся реже, да и мы перестали видеть в нем непреложный авторитет.

Опасность мы почуяли после того, как на хмельную голову Колесников рассказал Пинегину о Кате. Лёша посмеялся, попросил показать ему её в университете и резонно добавил, что поможет им сойтись. Но в ответ воцарилась тишина. Кривомазов сердился на нас: ему все эти разговоры были уже поперёк горла. С памятной встречи прошло всего три дня, и о моих переживаниях ещё никто не догадывался. Но растерянно глядя мне в глаза, Колесников понял, что испугались мы одного и того же. Он сдвинул брови и коротко покачал головой:

– Нет, Лёх, спасибо, я уж как-нибудь сам, – твёрдо заговорил он. – Тебя к ней и на пушечный выстрел подпускать нельзя.

Лёша сделал вид, что не заметил перемены в обществе. Он был по-прежнему весел и по-доброму подтрунивал над Серёгой, пока все не разбрелись спать. Сон не шёл, но не мне одному не удавалось заснуть: Колесников тоже постоянно ворочался и вздыхал.

Страсти улеглись к утру. Тема была исчерпана, оставалось надеяться, что Алексей не примет этот разговор всерьёз. Но после таких вечеров он становился загадочнее сфинкса: пил чай, чему-то про себя ухмылялся и был подозрительно молчалив. Сашка с самого утра побежал на работу: уже давным-давно он уходил от нас ни свет ни заря.

Так всё начиналось. В то утро я заново открыл для себя Пинегина: всё, что раньше нас в нём веселило, что мы принимали за чудачество или странность, стало опасным. Но кошка пробежала ещё и между мной и Серёгой: с тех пор мы перестали друг другу доверять, но по иронии судьбы разбежаться просто так не могли. Центр притяжения компании уже сместился: мы по-прежнему вращались в одной плоскости, но уже вокруг другого солнца.