Вошел Валериан и негромко спросил:

– Кто у нас?

– Никого, – ответила девушка.

– А мама?

– Вышли.

– Не вышел ли, кстати, и из тебя твой дурацкий каприз?

– Как не дурацкой! Скажите, пожалуйста… нечего мне капризничать?

Девушка забирала самую бранчивую ноту.

– Возьми, пожалуйста, вот это себе и не дуйся, как дама женского пола.

– Что это такое?

– Серьги.

– Мне не серьги нужны, а добудь мне средство.

– После добуду.

– Нет, вы меня обманываете! Я вам не дура!

– Бери пока это!

– Не надо.

– Что за глупость! Кому же я их отдам?

– Мне что за дело? Я не хочу! Ничего от вас не хочу, потому что вы не благородный господин и студент, а самый низкий и подлый мужчина!

Валерий хотел ее остановить какою-то грубостью, но она дернулась и сказала:

– Смей-ка, посмей! – и ушла в свою каютку.

Молодой человек юркнул туда же за нею и заговорил с лаской:

– Послушай… Ведь ты же хотела… ты просила сережки… Бери же теперь, когда куплено!

– Куплено!.. Где?.. В чьем магазине? Или, быть может, сдернул шутя у Савки на лавке?

– Зачем ты этакие пошлости говоришь?

– А как же не спросить? Быть может, их и носить нельзя?

– Это еще что за глупость?

– А, может быть, эта жимолость увидит и с ушами оторвет.

Молодой человек вспыхнул.

– Какая «жимолость»? – вскричал он.

– Да старуха-то эта… ваша Камчатка… Ведь она… жимолостная…

– Какая Камчатка!

– Не знаешь!

– Разумеется, не знаю!

– Полно дурака-то валять!

– Я тебе говорю, что не знаю: чту такое Камчатка и почему Камчатка!

– Так ты у нее спроси, что это она сама Камчатка или за нее других посылают в Камчатку, а только я ее не боюсь и говорю, что она самая преподлая-подлая и уж давно бы ей бы пора умирать, а не ребят нанимать, которые хуже самой болтущей девчонки.

– Однако ты действительно невыносимо забываешься!

– Что же? Мне еще можно. Зато, когда старухой сделаюсь, не позабудусь.

Валериан бросил свой подарок на комодик девицы и, сжав ее руку, прошептал:

– Я тебя ненавижу!

– Чего благороднее, как теперь ненавидеть!

– Ты сама довела, что мне стала противна.

– А противна, так зачем ты сюда пришел?

– Я только и хотел тебе это сказать, что ты скверна!

– Ну да! Сделайте одолжение!.. Непременно скверна!.. Для кого-нибудь не скверна, а ты сказал, и уходи. Совсем напрасно ваши пульсы бьются…

– Ты врешь, мои пульсы не бьются!

– Ну да!.. Оно и видно!

– Ну так я тебе это сейчас объясню, для чего они бьются.

– Э, нет, брат, нет, нет! Я уж от этих ваших объясненьев-то вон каким уродом стала, что даже все замечают.

Он что-то сказал, но она отвечала: «нет», потом опять: «нет», и потом еще:

– Нет, нет, нет! Что-о?.. Ага!.. Нет!.. Подаренье мне – это в состав не входит, а ты виноват и прощенья проси.

– И еще попроси!

– И еще!

– Ну, вот так! А то ступай вон… Вашего брата надо пробирать!

Подслушивавшая кухарка от этих последних слов пришла в восторг и, озарившись радостной улыбкой, плюнула и прошептала:

– Ах, ты шельма! давно ли из деревни, а как умеет! Это она опять на колени его поставила! Тьфу! Ей-богу в ее черт ложку меду кладет!

И кухарка еще сильнее затаила дыхание, чтобы наблюдать, что будет, но дальнейшей проборки уже не было слышно, потому что дверь маленькой каютки закрылась, а с другого конца коридора, где своим чередом совершалась забота о пище, пополз невыносимый чад.

Кухарка бросилась к своему бурливому алтарю и застала на плите самый полный беспорядок: одно перекипело и било через край, другое перегорело, пережарилось и все наполняло смрадом помещение с потолка и до пола.

Кухарка рассердилась и закричала:

– О, черт бы вас взял с вашими пульсами и с вашею проборкой! Все, дьяволы, будете нынче без жратвы!

С этим, полная гнева, она вскочила на стол, открыла форточку и размахнула настежь дверь с черного хода; но едва она это сделала, как вся просияла; на ее конце улицы тоже заходил праздник: у самого порога стоял румяный лавочный мальчик с корзиною на голове и не решался перешагнуть.

– А-а! – приветствовала его весело белая баба, – то-то я, братцы, слышу: кто это с такою великолепною гордостью ползет и катится, а это ты, шышь-пыжь – лавочная мышь? Здорово, Петрунька!

Мальчик дулся и молчал, а кучерявая бабелина рассмеялась и, потянув его за фартук в кухню, бойко продолжала:

– Полно дуть губу!.. дурак! Ведь жив, чай, остался!

– Только и есть, что жив вам достался! – ответил плаксиво розовый мальчик и враз изменил голос, крикнув: – Принимай, что ли, скорее корзинку! Мне не время!

– А мне что за дело? Тут не снимай!.. Видишь, здесь чадно! Неси вон туда, в мою комнату.

Мальчик с корзинкою тронулся и опять в нерешительности остановился, но кухарка втолкнула его в комнату, и оттуда сейчас же послышался жалостный писк.

Вечер густеет. Все тихо.

В кухне прочистилось; чад унесло; из кухаркиной комнаты, озираясь, вышел робко лавочный мальчик; у него на голове опрокинута опорожненная корзина. Она закрывает ему все лицо, и в этом для него, по-видимому, есть удобство. Кухарка его провожает и удерживает еще на минуту у порога; она молча грозит ему пальцем, потом сыплет ему горсть сухого господского компота, и, наконец, приподнимает у него над головою корзинку, берет руками за алые щеки и целует в губы. При этом оба целующиеся смеются.

Мальчик уже сбросил с себя свою детскую робость, а она ему шепчет:

– На гулянье пойдем вместе. Гляди, там какое веселье!.. Я тебе к празднику голубую рубашку сошью. Прибеги только завтра примерить.

– Прибегу, – отвечает мальчишка.

Она его еще обняла и, прижав к груди его головенку, сказала ему с материнскою нежностью:

– А когда тебя пошлют к прачке в заведение, ты с ее гладильщицами не разговаривай… Слышишь?.. Они девчонки ветреные. Можешь пропасть…

– Не-ет! – отвечал мальчик. – Мне и так всех стыдно!

– Вот то-то и есть! Да все, милка, ничего и не значит… А я всех дворников подкуплю, и мне сейчас всё и донесут.

Он посвистывает и спускается с лестницы, обнаруживая в самом деле «великолепную гордость».

Дворницкий работник встречает его с вязанкою дров и говорит:

– Пётра, сколько ты прожил лет?

– Тринадцать.

– Ишь, старик! А жить хорошо?

– Ничего!

– Ожидай, значит, лучшего!

Пётра благодарит и уходит в ожидании лучшего.

Он будет на гулянье, она ему подарит рубашку. Со временем он попросит ее купить ему часы. А то ну ее к черту!

В передней и в кухне засветились хорошо протертые лампы. На плите в кастрюлях все подлито и подправлено, буря прошумела и отхлынула, наступает снова чистота и порядок, как требуется. Надо и себя примундирить.

Кухарка повернула кран и спустила над раковиной воду до холодной струи. Этой воды она налила полный жестяной уполовник и всю ее выпила. Она пьет с жадностью, как горячая лошадь, у которой за всяким глотком даже уши прыгают. Прежде чем она кончила свое умыванье, в кухню входит тоже и горничная, и эта точно так же молча взяла уполовник, и так же налила его холодною водой, и так же пьет с жадностью, и красные уши ее вздрагивают за каждым глотком.

Затем и эта умылась холодною водой над тою же самою раковиной и замахала над головой мокрыми руками, потому что забыла взять с собой утиральник.

Говорить ей не хочется.

Кухарка ее поняла, кинула ей чистый конец своего полотенца и, поклонившись ей наподобие реверанса, сказала:

– Поздравляю с приятным бонжуром!

Горничная сделала шутливую гримасу и ответила:

– И вас с теми же делами!

Они, кажется, признавали за настоящие «дела» – только одни дела природы, которая множит жизнь, не заботясь о том, в чем ее смысл и значение.