— Где я? Чего вы от меня хотите?

— Молчи, или я убью тебя, — услышал он в ответ и почувствовал, как острие кинжала, пропоров одежду, кольнуло грудь. Франкур подчинился, рассудив про себя: «Раз уж меня потрудились сюда притащить, значит, им что-то нужно, а если и убьют, то, во всяком случае, не сразу… Посмотрим, что будет дальше».

Тем временем ему закрепили на лодыжках железные кандалы, а на руки надели наручники.

— Можете снять с себя одеяло, но предупреждаю, если будете кричать или звать на помощь, вас заколют.

Цепи на руках и ногах были тяжелые, но длина их позволяла двигаться. Франкур стащил с головы одеяло.

Он находился в просторном сводчатом помещении с узкими окнами-бойницами. Вдоль стен тянулись широкие деревянные лавки, столом служил массивный каменный куб. На выложенном каменными плитами полу лежал матрац, набитый соломой, выцветший, но довольно чистый, на нем — сложенное вчетверо серое солдатское шерстяное одеяло. В комнате кроме Франкура присутствовали двое. Один, с пышными седыми усами, вероятно охранник, походил на старого солдата в отставке. За широким поясом — огромный пистолет, массивная связка ключей, в руке — пузатая керосиновая лампа. Поодаль стоял второй, одетый в уже знакомый капюшон с дырками для глаз и длинный, до пола, темный плащ. «Ну так и есть, я в руках этих негодяев, — пронеслось в голове зуава. — Мне слишком много известно об их темных делишках. И они заставят меня дорого заплатить за то, что я расстроил их планы».

Охранник удалился, оставив лампу на каменном кубе.

— Вы действительно капрал Франкур из Третьего полка зуавов? — раздался голос из-под капюшона. Вопрос прозвучал на чистейшем французском, без малейшего итальянского акцента, которым обычно пользовались таинственные заговорщики, чтобы скрыть принадлежность к той или иной нации.

— Да, это я. Но позвольте спросить, что за странное обращение с военнопленным?

— Вы не обычный пленный. Начнем с того, что вы пленный не Австрии.

— Чей же?

— Наш.

— Но почему меня держат в цепях, как дикое животное…

— Вы слишком хитры, а потому меры предосторожности не будут лишними.

Выдержав паузу, незнакомец продолжал:

— Своими действиями вы доказали, что отважны и предприимчивы.

— Вы преувеличиваете!

— Вам удалось победить людей ловких и незаурядных, а самому неоднократно избежать смерти…

— Мне дорога жизнь.

— …так что мы обходимся с вами так, как вы того заслуживаете.

— Но могу ли я узнать…

— Более ничего. Наступит время, мы сообщим вам наши требования.

Вошел тюремщик с корзиной, полной съестных припасов, которые разложил на столе. Чего там только не было: хлеб, ветчина, сыр, фрукты, бутылка вина и коробка сигар. Умирающий от голода и жажды капрал невольно бросил взгляд на продукты и усмехнулся:

— Вижу, вы не желаете мне голодной смерти! Болонская ветчина! Я знаю в этом толк. Сыр горгонзола…[131] Вино! Сигары!

Человек в капюшоне, не проронив ни слова, медленно пошел к выходу. Когда дверь за ним закрылась, старый солдат знаком показал, что пленный может поесть.

— Не откажусь, старина, — громыхая цепями, Франкур подошел к столу. — Тем более что со вчерашнего утра у меня во рту маковой росинки не было. Жаль, что на меня навесили эти железки, они будут мешать наслаждаться трапезой.

Тюремщик остался безучастным к словам юноши, не понимая или делая вид, что не понимает. Но, глядя, с каким аппетитом тот уплетает расставленные на столе яства, улыбнулся.

Закончив ужин, Франкур выбрал сигару и выразительным жестом попросил огоньку. Бывалый солдат приблизил лампу к лицу капрала, и тот, прикурив от нее, сладострастно затянулся.

— Красота! — видом знатока произнес он, выпуская дым после нескольких затяжек. — Узнаю эти маленькие черные сигары, они называются «Кавур». Я не курил их с начала кампании. Хотите подымить со мной?

Охранник молча указал на одну из бойниц, затем закрыл глаза и наклонил голову, делая вид, что спит. Посмотрев в окно, Франкур все понял. Темно-синее небо, которое еще недавно светилось звездами, стало бледнеть. До ушей зуава донеслось несмелое чириканье просыпающихся ласточек. Забрезжил рассвет.

— Пора идти спать, не так ли? — молодой человек.

Ответом была тишина. Тюремщик не мог или не хотел говорить.

— Ясно! Вы не говорите по-французски либо выполняете приказ. Меня это немного раздражает, так как я разговорчивый по натуре, и мы могли бы замечательно поболтать.

Старый охранник повторил пантомиму[132].

— Похоже на настоятельный совет, — сказал Франкур. — Ладно, повинуюсь! К тому же я действительно хочу спать. И несмотря на эти «побрякушки» и соседство злобных чудовищ в балахонах с дырками вместо глаз, меня не придется укачивать.

И с видом человека, которому плевать на все, не вынимая сигары изо рта, он растянулся на матрасе. Однако цепи мешали капралу расслабиться. Раздосадованный, он проворчал:

— Я непривередливый заключенный, но эти проклятые железки доставляют столько неудобств…

Старый охранник тихо подошел и заботливо укрыл одеялом француза, а затем удалился, не проронив ни слова.

Удивленный, Франкур расположил цепи так, чтобы они не мешали, и, отложив сигару, заснул с мыслями о Беттине.

Семеро в капюшонах. — Версия политического убийства. — Франкур хочет быть богатым, но не ценой преступления. — Предательство или смерть. — Кинжал медленно входит в грудь молодого человека.

Истекали вторые сутки заточения.

Франкур ел, пил, курил, спал. Провизии было вдоволь. Но одиночество угнетало. Для энергичного, решительного и свободолюбивого француза заключение — тяжкое испытание. Если бы переброситься хоть парой слов с охранником, услышать человеческий голос! Но старый тюремщик молчал. Его отношения с пленным, вполне доброжелательные, ограничивались жестами. Франкур, уставший от безделья, раздосадованно бурчал себе под нос:

— Я здесь скоро отупею и растолстею… Неужели мне придется, как Латюду или барону Тренку[133], четверть века провести в одиночной камере. Лучше смерть!

Близилась ночь. Капрал поужинал, выкурил сигару и с помощью охранника расположился на ночлег. Сон не шел, и Франкур закурил снова. Звук шагов, гулко отдававшихся в тишине коридора, заставил его насторожиться.

Дверь отворилась, и вошел охранник, неся с удивительной для его возраста легкостью массивный прямоугольный стол. Поставив его, мужчина направился к выходу.

— Эй, папаша, — добродушно крикнул зуав, — а вы, оказывается, не из папье-маше![134] Очень мило с вашей стороны заботиться об интерьере[135] моей тюремной камеры.

Нерез некоторое время старик появился снова. На этот раз он притащил четыре стула и большой кусок черной материи, которой застелил стол. Ниспадавшая до земли ткань выглядела довольно мрачно. Принеся еще три стула, старый солдат расставил шесть стульев вокруг стола, а седьмой поместил напротив Франкура.

— Интересная арифметика, — заметил зуав, выпуская дым изо рта, — три и четыре будет семь. Магическое число: семь грехов, семь дней в неделе, семь членов «Тюгенбунда»!

Капралу показалось, что глухонемой вздрогнул, в его мутных глазах мелькнуло выражение искреннего сострадания. Тюремщик с сочувствием посмотрел на пленного. Что это значит? Старик жалел его? Жалел молодого храброго солдата, чей веселый смех и бодрый голос выдавали страстную любовь к жизни? Охранник снова вышел из комнаты и больше не возвращался.

Оставшись один, Франкур принялся размышлять: что значили эти странные приготовления? Только одно: члены ассоциации намерены нанести визит. О чем пойдет разговор? Франкур дорого бы дал, чтобы узнать это.