Зимой, даже когда нет света, видно хорошо по ночам. Снег, он же белый…
Веревка, наверное, уже натерла синяк на груди. Но она обещала!
Снова где-то рядом грохнул нестрашный глухой взрыв.
Вика снова повернула.
Сани и грузовик темнели около какой-то большой ямы. Кто-то громко ругался на кого-то. Бойцы начали разгружать сани и грузовик, складывая замерзшие тела около дровяных штабелей. Некоторые покойники были, почему-то, в гробах. Тогда гроб раскрывали. Доставали оттуда труп и складывали его к остальным. Сам же гроб откладывали в сторону. К нему подходил человек с топором и разрубал его на доски, отбрасывая их в отдельную кучу.
Вика подошла к ругающемуся человеку в шинели и дернула того за рукав.
— Тебе что? Кто ее сюда пустил? — опять заругался дядька.
— Мне бы маму похоронить, — тусклым голосом ответила Вика.
— Дура, что ли? — рявкнул на нее дядька.
— Я — Вика! Мне бы маму похоронить!
— У всех мамы! Иди ко входу, там оставляй!
Вместо ответа Вика села на снег. Никуда она не пойдет. Пока маму не похоронит.
Дядька опять выругался, на этот раз нецензурно.
— Заберите у нее труп и оприходуйте со всеми.
Несколько человек шагнуло в сторону девочки.
Тогда она обняла маму, всем видом показывая, что не отдаст последнее дорогое, что у нее пока есть.
— Не дам!
Кто-то ее осторожно взял за руки и оттащил от санок. Она заплакала.
Маму отвязали от санок и белым столбиком положили в штабель. Только теперь Вика поняла, что это не дрова, нет.
Это — люди.
Двухметровая в высоту, бесконечная в длину поленница людей. Ругливый дядька схватил ее за локоть и потащил куда-то.
— Смотри!
Сквозь лед слез она увидела гигантский ров, наполовину заполненный людьми. Здесь были разные. Завернутые, как мама, в простыни, голые без всего, как в бане, вытянутые и скрюченные, молодые и старые, мужчины и женщины. С одного края лежали обрубки и осколки людей — мешанина из рук, ног, голов и туловищ.
Прямо под ногами.
Вытянутая, белая до голубой прозрачности чья-то рука тянулась к Вике, словно пытаясь выбраться из котлована. Словно пытаясь вернуться к жизни. Словно крича ей, ругачему дядьке, Сидорчуку, мальчику с набережной, дяде Марату, Юте — всем! — мы еще живы! Мы еще здесь!
Но бойцы, один за другим, постепенно складывали тела в штабели, а из других штабелей в длинную яму, над которой замер, подняв руку с ковшом, экскаватор, похожий на древнего динозавра.
— Здесь мы твою маму похороним. Документы на нее есть?
Вика помотала головой. Она совсем забыла, что человеку нужны документы даже после смерти.
— А зовут как?
Вика ответила.
— Петрович! Запиши! А ты… Домой иди, девочка. Иди домой.
И опять матерно заругался на кого-то.
Почему-то Вике захотелось прыгнуть в эту яму и лечь там, прижавшись телом к телам ленинградцев, умерших, но живых.
Но ее толкнули, сунули в руки веревочку от санок, как-то внезапно полегчавших, и отправили домой.
Она шла между длинных людских штабелей и каждый шаг ее слабел. Обледенелые лица мертвых людей смотрели на нее со всех сторон. Они тянули к ней руки. Пытались выбраться, высовывая голые пятки, на которых не таял снег.
Она не могла отсюда уйти. Она чувствовала, что ее место здесь. Словно эти штабеля, ее мама, та рука — вцепились в нее и не давали уйти.
Когда она вышла к сортировочной яме, вдруг поняла, что не сказала ругливому — как зовут маму. Как она ее будет искать здесь? Куда она будет приходить? Почему она жива, когда все мертвы?
Вика бросила санки прямо на дороге и пошаркала обратно.
Но дойти не смогла.
Просто упала на снег, вытянув руки вперед, словно боец в атаке.
Она просто тянулась к маме.
Линия сердца
(май 2011)
День Пятый.
Утром я просыпаюсь от того, что чешется левая лопатка. Сильно, блин чешется. Верчусь и так и эдак, нащупывая чертов прыщ.
Ан нет. Не прыщ. Клещ, скотина, цапнул. Выбираюсь из землянки. Над миром — туман. Подхожу к столу. Дежурные варят овсянку. Прав Еж. Дети — уроды, а бабы — козлы. Рита сидит за столом и чего-то пишет. Остальные еще дрыхнут. Еж храпит так, что труба у печки ходит.
— Рит, я этот клейстер жрать не буду… — угрюмо говорю я, подойдя к столу. — По трем причинам. Я не англичанин, я не Ксюша Собчак, и у меня аллергия на нее.
— На Ксюшу?
— На кашу!
— Ну не жри… — флегматично отвечает Рита. — Хочешь я тебе «Губернаторской» каши дам?
— Давай. Две, — соглашаюсь я.
— А две за что? — Рита не отрывается от твоих бумаг.
— А меня клещ цепанул и у меня этот… как его… бруцелезз. Нет… Ботулизм. А! Менингит!
— Энцефалит у тебя. Подожди, протокол допишу.
Рита заполняет протокола эксгумации. С каждым годом они становятся все больше и больше. В этом — уже на четырех страницах формата «а-четвертый». Каждый год что-то новое. Если внесение координат GPS еще можно понять, то, как понять графу «Определение возраста останков по сохранности черепных швов»? Как правило, подобные графы заполняем от балды.
— Я ж сдохну на глазах! — возмущаюсь я для вида. Сам же набираю кипятка и делаю себе кофеек. Чтобы уничтожить поганый вкус обочин бразильских дорог, максимально переслащиваю его. Ну и из фляжки плескаю немного…
— Может, бальзаму тебе?
— Нафиг. Детям оставь. Я все одно сдохну сегодня-завтра. Уже начинаю. Между прочим!
— Ага… — кивает Рита.
— Вы меня прихороните около землянки, ладно? Я буду по ночам приходить, девок щупать.
Рита смеется:
— Мы кол забьем в могилку, чтобы не ползал тут старый ты хрыч.
— Тебя тоже щипну, не волнуйся.
— Тьфу! Детей бы постыдился! — Рита «как бы» укоризненно смотрит на меня. Сама смеется.
— Кого стыдиться? Этих стыдиться? — киваю я на дежурных. Дежурят сегодня пацан по имени… А и не помню. И Светка — симпатичная девица семнадцати лет. Ничего такая. Глупенькая, правда, но как все в этом возрасте. Подрастет — поумнеет. В дочки мне уже годится.
— Да эти всю ночь шубуршали в своем углу. Вон, у Светки губы до сих пор пухлые и покусанные…
— Чегоооо? — возмущается Света.
Я, сам для себя неожиданно, выдаю:
— Эх ты, Света, Света — губы для минета…
И тут же получаю по лбу ложкой. От Риты:
— Старый ты хрен!
Света краснеет и раздувает ноздри, пацан хихикает, Рита сдерживает смех и изображает гневное лицо, а я ворчу:
— Вот уж… Перед смертью и помечтать нельзя…
— Маргарита Олеговна! — Светка воспринимает мои слова как очередной похабный комплимент и возмущенно смотрит на Ритку, ища спасения. Она машет рукой и продолжает писать.
А я равнодушно пью свой кофей.
И решаю поразвлекаться.
Когда Светка нагибается, чтобы помешать овсянку — я демонстративно поворачиваюсь к ней лицом и громко цокаю:
— Тц, тц, тц…
— Что!? — оборачивается она.
— Ни что. Красиво.
Девка злится. Отходит в сторону, но туда идет дым. Отходит в другую, снова нагибается, чтобы помешать овсянку. А то пригорит же!
Мне лень сидеть просто так. Поэтому я встаю, захожу с тыла и снова цокаю.
Светка аж подпрыгивает.
— ЧТО?
— Ни что! Не красиво!
Светка пыхтит изо всех сил, не зная что сказать.
— Никогда не поворачивайся ко мне задом, — нравоучительно говорю я.
— Почему? — задает наивный вопрос девчоночка.
— Скоро уже узнаешь, — опять ляпаю я.
На этот раз Рита не выдерживает и бросает ручку:
— Иди-ка сюда Дед, я тебе клеща вытащу. А то завтрак пригорит.
— Вот давно бы так… — удовлетворенно ворчу я и стягиваю свитер с футболкой.
Операция шла ровно минуту. Через эту минуту невинно убиенный клещ был брошен в костер, а ранка замазана зеленкой.
— Рита, — интересуюсь я. — А клеща-то ты живого, поди, в костер кинула? Ему же больно там!
— Он сдох от твоей крови, — немедленно парирует она. И продолжает водить зеленкой по спине.
