Плавбаза «Север» получила задание доставить в отдаленный район побережья Охотского моря, где полным ходом шло строительство нового порта, необходимое оборудование.

— Никакие ссылки на плохую погоду во внимание не принимаются, — жестко произнесли в штабе.

Эти-то слова и вспомнил сейчас командир. Он стоял на уходящей из-под ног палубе; по черному прорезиненному плащу с надвинутым на самые брови капюшоном стекала вода. Сжимая обеими руками опорную скобу, командир с тревогой прислушивался, как звенит под ударами волн бортовая обшивка.

На четвертый день шторм начал понемногу ослабевать. Стараясь перекричать неумолчный шум океана, капитан-лейтенант осипшим, простуженным голосом обратился к вахтенному командиру:

— Узнайте у штурмана силу ветра.

…Штурман склонился над картой, где мелкими жучками пестрели выведенные остроконечными карандашами цифры и линии прокладки, устремившиеся к знакомым очертаниям Охотского побережья. Цветные карандаши перекатывались по столу, и только высокие бортики не давали им упасть на палубу.

Прозвенел телефон.

— Какая сила ветра, штурман? — раздался в трубке голос вахтенного.

— Порядка семь-восемь баллов, — ответил штурман.

— А прогноз? — уже по собственной инициативе поинтересовался вахтенный.

— Постепенное ослабление силы ветра. К концу дня ожидается до пяти баллов…

В это время Николай Вилков с матросами боцманской команды находился на обычном в походных условиях месте — в помещении со шкиперским имуществом. Он очень сочувствовал бедняге Уварову, который маялся от морской болезни. Бледное, покрытое бусинками пота лицо, глаза ввалились. Несколько раз боцман пытался отправить его в кубрик, чтобы тот отлежался на койке, но парень упрямо отказывался:

— Не надо, товарищ старшина. Я лучше со всеми..

Егоров где-то раздобыл соленый огурец и протянул Уварову:

— На, пожуй, может, полегчает.

— Спасибо.

— Пожуй, потом будешь благодарить.

Уваров с опаской надкусил огурец, прожевал кусок и с усилием проглотил солоноватую мякоть. Вскоре он действительно почувствовал, что изводившая его тошнота почти исчезла.

— А шторм малость стал тише, — радостно заметил он.

Вилков улыбнулся: если Уваров так заговорил, значит, моряки одолели непогоду. Но именно в этот момент с палубы донеслись сильные удары и скрежет. В следующее мгновение боцман был уже у двери.

— За мной! — крикнул Николай и исчез в захлестнувшей его ледяной воде.

Сначала он ничего не видел. Ему даже показалось, что погружается в морскую пучину, что крутые валы уносят его от корабля. Только сильный удар в челюсть вернул боцмана к действительности. Волна донесла его до леерных канатов, а потом, будто передумав, швырнула обратно, стукнула о корму зачехленной шлюпки.

Вилков заметил, что по левому борту волной сорвало ящики с важным грузом. Он понимал, чем это грозит. Можно было не только потерять ценное имущество — перекатывающиеся по палубе тяжелые ящики могли причинить кораблю серьезные повреждения.

В захлестывающих палубу потоках воды Николай различал фигуры своих матросов: приземистый Егоров, голенастый Уваров, подпоясанный ребристым спасательным поясом Осьминкин, ссутулившийся будто под неимоверной тяжестью Синицын. Он видел их словно через слюдяную перегородку.

Боцман ухватился за край ящика, увлекаемого волной к борту. И сразу ящик облепили матросы, как хлопотливые муравьи, поволокли его к тому месту, откуда сорвало штормом.

Когда груз, наконец, был надежно закреплен, и боцманская команда во главе с Вилковым ввалилась в кубрик, там их поджидал замполит. Он уже знал о единоборстве боцманской команды с непогодой, об их самоотверженной борьбе за спасение груза. Взгляд замполита остановился на лице Вилкова, чьи мокрые волосы липли ко лбу, правый глаз заплыл, а на скуле красовался лиловый синяк.

Не боясь показаться сентиментальным, замполит с чувством произнес:

— Какие же вы молодцы! А боцман просто чудо! — И он ласково похлопал по плечу Вилкова.

Осьминкин протянул Вилкову овальное зеркальце.

Боцман глянул в него и не смог сдержать улыбку.

— Вот так разукрасил меня штормяга!

Несколько часов ушло на приведение корабля в надлежащий вид.

А перед ужином сыграли большой сбор.

Командир, наглаженный, до синевы выбритый, прохаживался перед строем. Как назло, он то и дело останавливался перед боцманской командой, на правом фланге которой возвышалась могучая фигура Вилкова. Строгие, с холодным блеском глаза командира все видели, все замечали, и Николай каждую секунду ожидал услышать замечание по поводу своего разукрашенного лица. От этого у него неприятно потели ладони, покрытые ссадинами.

Но капитан-лейтенант неожиданно для него сказал:

— Я доволен действиями личного состава! Особо отмечаю боцманскую команду. Старшине Вилкову и всем его подчиненным за мужество и решительность, проявленные в сложных штормовых условиях, объявляю благодарность.

Во время ужина в кают-компании командир поделился с замполитом:

— На боцманов нам везет. Вилков проявил себя с самой лучшей стороны…

— Не хуже Дроздова? — усмехнулся замполит.

— Не хуже, — твердо произнес командир, а после короткой паузы добавил: — Может быть, даже кое в чем и лучше. Лихости у нового боцмана больше, что ли…

— Это от молодости, — подал голос комендор.

— Не согласен, — покачал головой замполит. — Во-первых, Вилкову уже двадцать семь, и он старше всех своих подчиненных. В такой короткий срок сумел заслужить авторитет у команды! Вы же знаете, что народ там своенравный, я бы сказал, с норовом. Даже мичман Дроздов не всегда умел держать их в руках. Особенно в последнее время… Вилков — человек целеустремленный, влюбленный во флотскую службу, и моряки это сразу почувствовали.

— Комиссар у нас голова! Все по полочкам разложил, — командир весело подмигнул замполиту. — Скажу откровенно, когда Дроздов ушел, я очень боялся, что пришлют нам такого боцмана, с которым хлебнем мы горюшка… Очень рад, что оказался не прав.

Вот за эту способность открыто признавать свои заблуждения, не боясь, что это может поколебать авторитет в глазах подчиненных, замполит и уважал командира.

Уже вовсю громыхала на нашей земле война. Каждое утро моряки собирались у репродукторов, чтобы послушать сводку Совинформбюро. К этому времени Вилков приходил из своей старшинской каюты в кубрик, где размещалась боцманская команда, садился на крашеную шаровой краской банку к длинному столу, наглухо прикрепленному к палубе и, подперев голову рукой, ждал, когда оживет темный квадрат репродуктора.

Едва раздавался знакомый голос московского диктора, матросы сбивались тесной группой поближе к динамику.

— Можайск, Волоколамск, Дорохово — это же Подмосковье, — растерянно говорил товарищам Сидельников, выслушав сводку. — От Москвы до Дорохова электричкой два часа ехать…

— Когда же их остановят? — глухо ронял Синицын.

Уваров с жаром заверял:

— Придет срок — остановят! В столицу врага не пустят! — Его большие, оттопыренные уши становились пунцовыми. — Вот бы нас туда под Москву! Мы бы им показали…

— Без нас покажут, — замечал Вилков. — Ведь у нас здесь тоже важная служба.

Честно говоря, он сам бы многое отдал за то, чтобы оказаться среди защитников столицы.

Однако говоря о важности службы на Востоке, боцман был безусловно прав. 15 октября 1941 года член Военного совета Тихоокеанского флота С. Е. Захаров в числе других военачальников-дальневосточников был вызван в Москву. Там командующего Дальневосточным фронтом генерала армии И. Р. Апанасенко, командующего Тихоокеанским флотом адмирала И. С. Юмашева, первого секретаря Приморского крайкома партии Н. М. Пегова и его принял в Кремле И. В. Сталин.

Вот как об этом вспоминает сам Захаров:

«И. В. Сталин медленно прохаживался у стола, держа в руках свою неизменную трубку. Поинтересовавшись, как у нас обстоят дела, он рассказал о трудной обстановке, сложившейся на фронте. Затем у И. Р. Апанасенко и И. С. Юмашева спросил, какие силы и средства могли бы они выделить в распоряжение Ставки без особого ущерба для боеспособности фронта и флота. При этом предупредил: нет никаких гарантий, что японская военщина не выступит против нас, и дальневосточникам тогда придется очень трудно, а помощи ожидать будет неоткуда. После наших заверений, что дальневосточники при любых условиях до конца выполнят свой воинский долг, Сталин тепло попрощался с нами и пожелал успехов.