— Из главка, из Москвы… «Ввиду угрозы повторения лавин на участке 217–220 принято оперативное решение вести трассу по варианту обхода, Калинушкин получил приказ немедленно рубить просеку. Обеспечьте строителей рабочими чертежами. По требованию прокуратуры на днях выезжает эксперт Устинович».

Летягин закурил. Глаза сощурились, как от яркого солнца. Уши, кажется, оттопырились больше обычного. И яснее стал заметен седой хохолок на макушке.

— Зачем сбежались? — спросил Летягин у собравшихся.

— Проваливайте, проваливайте… — поддержал Бимбиреков.

— В чем дело? — спросил Костя.

— Ну, едет эксперт… Устинович, — неохотно отозвался толстяк.

Дорджа и Галя — он, видно, сбегал и за ней — подошли к дому, когда оттуда уже вывалились изгнанные Летягиным. Все столпились на крыльце.

— А что случилось? — спросила Галя.

— Какие-то неприятности, твоего отца ждут.

В доме остались двое: Летягин и Бимбиреков.

— Дядя Рика, будь он неладен! Это его работенка. Всегда действует за спиной. Нажал, повлиял, — говорил Бимбиреков.

А Летягин загрустил, задумался.

— Никогда в жизни я ни с кем не сводил счетов. Почему я этого не делал? Сейчас жаль потерянного времени.

— Я тебя предупреждал, Егорыч… Но и сейчас еще не поздно. Два срочных решения. Первое: сегодня же — на самолет! Лети, есть теперь у тебя аргументы! Кто вырубил лес? Кто оголил косогоры? Ради копеечной экономии… Второе: меня отправляешь к Калинушкину со всеми чертежами обходного варианта…

С интересом он наблюдал за тем, как Летягин подошел к шкафу и начал рыться в рулонах.

— Ну и черт с ним! — подбодрил Бимбиреков. — В конце концов свет клином, что ли, сошелся на этих косогорах! Ну что, катастрофа произойдет, землетрясение, атомный взрыв?..

За окнами послышался звонкий голос Галочки.

— Слушайте!.. — Она стучала в окно. — Иван Егорыч, слышите?

Инженеры распахнули окно, тревожно прислушались.

— Слышите?.. Паровоз свистит! — радостно возвестила Галя. Ей так хотелось приободрить Летягина.

Ветер донес с низин голос паровоза.

— Уберите эту… дуру! — рассвирепел Летягин и захлопнул окно. — Эх ты… заяц-дипломат, — выругал Бимбирекова и быстро вышел с рулоном чертежей.

Дорджа поспешно увел Галю. Она растерялась, несла всякую чушь:

— Видно, опять забудут про обед. Отощаешь тут… Я что-то стала меньше себе нравиться… Вообще говоря, практика у нас интересная: пересеченная трасса, лавиноопасный участок… — И вдруг расплакалась навзрыд, нестеснительно. — Никто еще не смел так со мной… Никто!

— Ничего, ничего… Ут-ря-сет-ся…

— Вот еще — ничего! Как он разговаривает! Тебе-то хорошо… А у меня что за вид?

И она начала быстро расчесывать пышные волосы.

Таежной тропой, ведущей вниз, к реке, по камням, в кустах ехал всадник. Сперва трусцой, потом перешел на рысь и, выехав на луга, стал безжалостно хлестать коня. Чувствовалось, что в этой скачке нет особой нужды, необходимости, а только гнев искал выхода, и было желание освободиться от чувства, которое душило всадника.

Лохматый пес, лежавший у очага, спросонок заскулил и лязгнул зубами. Вечер в горах. Холодный бодрый воздух. Стряпуха и Галя в ватниках чистили картошку.

— Скулит… — сказала Галя.

— Зверовая собака.

— Ей что-то снится…

— На медведей ходила. В клочки ее рвали не раз. Вот и снится… Собаки у нас более десяти лет не живут. Износ велик.

— Нагрузка на психику? — улыбнулась Галя.

— Нервы сдают.

Прасковья Саввишна запела что-то тягучее, грустное.

— Уехал Иван Егорыч… — Галочке хотелось спать; одолевая дремоту, она понюхала рукав своего ватника — понюхала и рассмеялась. — Дымом пропахла.

— Это хорошо, как ты сказала, — похвалила стряпуха.

— Что сказала? — спросила Галя, борясь со сном.

— Это самое, что дымом пропахла. Отец мне рассказывал — он путиловский рабочий был, красногвардейцем Смольный охранял в революцию, — ночью человек подошел к их костру, глядят — Владимир Ильич! Разговорился с ними, шутил. А потом рукав пиджака понюхал, сморщил нос и сказал: «От костра вашего дымом пропах!» И засмеялся… А я думаю: может, детство вспомнил?

— Почему вы это рассказали?

— Так… Думаю про тебя. Зачем ты сюда явилась, голубушка? Тайга таких не держит. Трудно мы живем. — Она показала на Чалый Камень. — Вот костер горит. Там Степа Огуренков с ребятами. Там уж небось выпал снежок. Тоже, верно, дымом пропахли.

— Мрачно у вас в горах, — вздохнула Галя.

— Мы не жалуемся. Мед едим ложками. Хлеб режем крупно.

— И я буду резать крупно. Я буду буры таскать на кузню. Мне бы только жирок согнать.

— Модничаешь.

— Я не модничаю.

— Модничаешь. А у нас что инженеры, что лесорубы — все одинаково одеты: и сапоги, и ватники, и полевые сумки. Как у солдат — все взаимо-за-ме-няемое, — она с трудом выговорила это слово.

— Очки только разные. Иван Егорыч свои редко надевает, они у него не модные, с железными дужками.

— Самый красивый человек у нас в горах Иван Егорыч, — сказала стряпуха. — А худо ему нынче, худо…

— Чем ему худо?

— Не притворяйся. Будто не слышала, что по радио нынче шумели: твой отец приехал. Вот и засудит Ивана Егорыча.

— Что ты мелешь? Отец приехал?! — вскричала Галя, круто повернувшись, побежала к своей палатке.

Она растолкала спящего Дорджу.

— Ну, милый, ну, Дорджушка, прошу тебя…

— Спать хочу, — спросонок сказал Дорджа.

— Ну, я тебя поцелую.

Она поцеловала Дорджу; он вскочил, протирая глаза.

— Стряпуха мне сказала: отец приехал, понимаешь? Ну, по коням!

В то утро после дождей и туманов снова выглянуло солнышко, и вдруг Дорджа с Галей заметили, что лето кончилось.

Они верхом ехали вдоль полотна железной дороги.

И всюду горели костры — их дым легко рассеивался в прозрачном холодном воздухе.

Если бы спросили Калинушкина, как он выдержал сроки, как не валился с ног к концу каждого дня, как он тянул дорогу в горной тайге, он бы не знал, как ответить. А ведь тянул. Москва считала: «В соответствии с проектом».

Дался им этот проект!

С конца зимы злейшим врагом была вода. Весной на деревянных мостах временных дорог подмыло ряжи. Потом вода пошла через отсыпанное полотно, потому что с нагорной стороны не успели сделать канав. И дамба не выдержала — вода повернула в старое русло. И в пазухах стояла вода. В половодье овраг на пикете 517 подошел к полотну…

Мосты были готовы, но скальные выемки запаздывали, нельзя было открыть движение рабочих поездов. После лавины пришлось прервать работы на две недели, пока шоферы сами не пробили себе путь. Машины шли и днем и ночью, хотя оползень снова ожил, видимо от дождей и гроз. Шоферы гнали машины на свой риск и страх — без предупредительных знаков. И Калинушкин должен был еще радоваться этой, грозившей бедой самодеятельности, потому что, где прошли колеса, там жизнь, там работа. А где оборвалась шоферская колея, там все замерло — только кочковатое поле да трясина.

Трасса не просохла даже в августе: водоотводные сооружения повсюду запаздывали. А укладка рельсов уходила далеко вперед. А еще дальше, в самую глубину тайги, уходили работы на просеках. Там комсомольцы жили трудным бытом пионеров-палаточников. Рубщики ушли на пятьдесят километров вперед, там не хватало болотных экскаваторов, нужны были вертолеты для связи, нужны были для зимы вагончики-столовые, вагончики-бани…

«В соответствии с проектом…» Калинушкин только придуривался: «Не слышу… Не слышу…» Но когда нужно было, он все отлично слышал. И тогда, в редкие минуты, его покидало чувство юмора, и тогда, в часы аврала, тучный человек становился подвижен, бегал по кабинету или ловко прыгал с камня на камень в горном ручье.