А Узленко опомнился и кричит:
— Расстреляйте меня, но не сегодня, а потом, если будет плохо! Но я уверяю — хорошо будет.
Собравшиеся уходить заколебались. Но один зеленый да еще партийный остался верен Хмурому:
— За мной! — и побрел шелудивой овцой, у которой черви мозг проели… Никто за ним не последовал.
Узленко вскинул винтовку — и вдогонку выстрелил: «Проваливай, сволочь!».
Но накануне ушло 20 человек. Что ж, потерявшие веру ушли… Когда остаются сильные духом, у них прорывается энергия.
Горчаков взывает:
— Завтра же идем в налет! На Кабардинку, на Кубань, на Сукко! Пусть думают белые, что нас не триста, а тысяча, не один отряд, а десять!
Развал зеленого движения и активность пятой группы.
По всему Черноморью разложились отряды зеленых. Четвертая, пролетарская, ушла в Грузию. Ее преследовали белые, и почти вся она погибла. Иванков в шапчонке, похожей на ермолку, тоже ушел: местные зеленые хотели его выдать белым.
Немногие, дерзнувшие продолжать борьбу — потому ли, что они верили в разгром белых под Орлом, или потому, что они много сгубили душ белых, или не были связаны семьями, или, наконец, настолько оценили вольницу свою, что не хотели менять ее на жизнь наемных солдат, защищающих своего врага, — забились в дебри группами по несколько человек, чтоб и чужие и свои не нашли, вырыли себе норы, достали кое-какие запасы и зажили по-звериному.
Начались грабежи по большим и малым дорогам без разбору: и беззащитных женщин, и бедняков-крестьян.
Не сдавались и зеленые горных деревушек, хуторов: их семьи далеко запрятаны были от белых. Но и эти зеленые полезли в землянки, не решались жить по хатам.
А пятая за всех начала стараться. Как горячий скакун, почуяв на себе лихого наездника, она разгулялась. Позиция у нее удобная: по одну сторону перевала — Кубань, по другую — побережье, вдоль хребта — безопасные тропы к Новороссийску. Горчаков не вождь, он не собирает, не организует массы, но он — командир. Он по-своему разрешает задачи: не лезет в Абравский мешок, тянется на Кубань, начинает борьбу с гарнизонами белых. Он берет их без выстрела. Новая тактика, никем не придуманная, выросшая из мелких, одиночных налетов.
И сменили белые гнев на милость, запели сиренами:
«Братья, зеленоармейцы, вас обманывают комиссары, ваш штаб и все те, кто скрывает от нас нашу великую радость»…
«Ваша мать — Россия, исстрадавшаяся и израненная зовет вас к себе. Неужели вы не откликнетесь?»…
Кто не поддался страху, развесил уши под звуки сладких песен — и пошли сдаваться новые толпы.
Провал эс-эровского с’езда.
Но что же мы… все об архипцах да о пятой, да о каких-то подпольниках. А главное историческое движение не замечаем. Воронович определенно в претензии будет, что его замалчиваем, так что исправим ошибку и бескорыстно, за одно лишь его спасибо отведем ему возможно большее место.
Так вот они готовились больше трех месяцев к с’езду. Кипели страсти, выбирали делегатов. Все подготовительные процедуры с предвыборными, выборными и послевыборными собраниями проделали.
Наконец-то собрались! В лесу. Тайно. Никто, кроме двух-трех десятков тысяч сочинских крестьян, не знал о времени и месте с’езда. Правда, бабы их еще знали, шашлычники знали, даже хотели подвезти свои предприятия, да передумали, потому что их опередила облава белых с намерением угостить с’езд своим шашлыком.
Подошла облава, видит — люди в исступление вошли, — решила, исходя из чисто житейских наблюдений над собачьими свадьбами, что их теперь и водой не разольешь и чубинами не разлучишь. Начала брать их голыми руками.
Некоторые из делегатов еще в сознании были — разбежались, чтобы продолжить богом благословенное дело.
Много ценного досталось белым. Во-первых — два члена организационного комитета. Затем — вся его переписка, из которой можно было установить все его связи. Эту переписку привезли сюда, чтобы показать делегатам, что хотя они за год борьбы и не видят плодов деятельности эс-эров, ведь вся соль в эс-эрах, но не все можно видеть.
Ушли белые, а разбежавшиеся снова сбежались, — на их счастье один член оргкомитета уцелел, — стоя обсудили создавшееся положение, выбрали еще двух членов в оргкомитет — теперь уже эта честь пала на самого Вороновича, — и поручили ему вторично созвать окружной делегатский с’езд.
Снова загорелись страсти. Еще два месяца продолжалась деятельная подготовка к с’езду.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Через фронт.
Легенда о пятнадцати красных офицерах, направленных из Советской России в тыл Деникина, разнеслась очень быстро. Об этом позаботились и белые через свои газеты, и подпольники.
Можно судить, как тяжело было им перебираться через фронт в одинаковых костюмах с небрежно написанными документами, с деньгами донскими, советскими, николаевскими, и, наконец, с наганами. Захватили — и на месте расстреливай.
Они рассчитывали рассыпаться по фронту, а переходили его все-таки почти все в одном месте: так вела линия железной дороги.
Разбились попарно. Илье и Борьке пришлось скрываться уже в советской стороне. Когда они высадились из общего вагона и сели в набитый, как кучей тряпья, безбилетными пассажирами, Илья обратил внимание на излишнюю разговорчивость трех пассажиров. Хотя в вагоне и было темно, он все-таки определил по голосам, что один из подозрительных — старый офицер, другой — молодой, и третий — интеллигентная женщина; едут к фронту, чтобы перебраться на ту сторону; возможно, следят за ним и Борькой.
На одной из остановок в вагон влезли двое с фонарями и начали проверять документы. При свете Илья утвердился в своих догадках. Человек, проверявший документы заподозрил молодого, учинил ему здесь же допрос. Тот отвечал дурашливо, отчего весь вагон сотрясался от смеха. Казалось, молодого арестуют, но проверявшие документы ушли на ближайшей остановке, оставив его в покое.
Стоянка была, как водилось, долгая, пассажиры высыпали из вагонов, чтобы отдохнуть на травке, отдышаться чистым воздухом. Трое подозрительных пытались скрыться, но Илья, предупредивший Борьку, вместе с ним арестовал их и повел к коменданту станции. Тот, очевидно, уже приготовился к встрече белых и не хотел принимать арестованных. Илье поневоле пришлось доказывать, пока комендант не уступил.
В Бахмаче они снова увидели тех же подозрительных и предпочли просто скрываться от них, чтобы не разоблачить себя окончательно перед массой пассажиров, среди которых несомненно было немало разведчиков белых, направлявшихся к фронту.
Прибыли в Ромны. Фронт быстро подкатывался. Решили переждать. Сходили в партийный комитет за советом и помощью квартирой, чтобы остановиться на пару дней, пока фронт не перекатится дальше, на север. Но в городе — растерянность, будто никто не предвидел, что его придется покинуть. Предложили им остановиться в гостинице, они так и сделали, да во время спохватились: где же офицеры остановятся, как не в гостинице?
Начали сами искать место. Прошатались до вечера безрезультатно: нашли было за речкой, да мост красные начали жечь; попросился Илья к одной женщине, да она расплакалась и призналась, что и у нее сын у белых; забрались на кладбище, хотели в будке над могилой приладиться, — красноармейцы пришли, окопы начали рыть по обрыву.
Завечерело. Город замер, а они одиноко шатаются. Да не ушли ли красные?..
Навстречу скачет, размахивая обнаженной шашкой, кавалерист; на шапке белая повязка… Куда бежать? Что говорить, почему они бродят? Кем называться: красными, белыми?.. Ужас сковал ноги, а итти нужно спокойно, непринужденно… На них скачет!..
Не тронул. Проскакал. Метнулись влево, в ров, в орешник; засели, перехватывают дыхание, чтобы слышать каждый шорох.
— Что у него на голове было? Белый или красный? — спрашивает Илья.
— Не знаю, молчи…
Замерли, забыли себя, превратились в слух и глаза. Мрак, как черный занавес в театре, скатился и окутал землю.
