Между курганами другие бугры — пониже, более округлые. Да и сама поверхность плато так и шла мелкой серой зыбью. То были цепочки малых курганов.

Вот и крепости — серые валы, зияющие ворота, выдвинутые вперед большие башни.

Мир, куда мы вступили, был ограничен обрывами плато. Нам было видно только само плато, да небо, да ровные синие стены на горизонте — обрывы других мысов Устюрта. В голову пришла мысль о море. Вот такой туманной, синей и голубой стеной встает оно между небом и землей, когда смотришь на него издали, с высоты.

Далеко за курганами, в том краю, куда опускалось солнце, как броненосец, плыл силуэт средневековой крепости Девкескен, что означает «Крепость, зарезанная дьяволом».

Мы поднялись на один из высоких курганов. Каждый шаг вверх делал окружающий мир более просторным, величественным. Все новые и новые курганы вставали перед нами. А на горизонте кулисами появлялись новые и новые синие стены плоскогорий. Странный горный пейзаж — весь из горизонтальных линий!

С самой вершины кургана, словно с самолета, мы, наконец, увидели за чертой обрыва дома, деревья и прямоугольники полей. Отсюда они казались игрушечными.

Мы заглянули вниз — в воронку с ее круглыми, почти отвесными стенами, с высоким гребнем выброшенной земли и поразились размахом, с каким работали и те, кто возводил курганы, и те, кто их грабил. Нам, с нашими лопатами и кирками, с нашей крохотной «Беларусью» — гибридом экскаватора и бульдозера, нечего было даже мечтать, чтобы раскопать такой курган. Колоссальный, неимоверный труд был вложен в некрополь, заполнивший каменистое плато. Соорудить такие памятники было под силу только могучему и богатому народу, располагавшему и множеством землекопов, скорее всего пленников, захваченных в боях, и огромным богатством, фантастическим количеством прекрасных и драгоценных вещей, погребенных вместе с людьми, вещей, ради которых не менее грандиозную работу предприняли грабители.

Когда мы нашли место для лагеря у более отлогого склона плато, лицом к оазису, вырыли в земле кухню и расставили палатки, солнце зашло, подуло холодным ветром, и чуть ли не все разом вспыхнули звезды.

— Ну вот мы и дома, — удовлетворенно сказал начальник отряда.

Из палатки, где была наша столовая, послышалась музыка: заработал приемник. Зажглись керосиновые фонари. На единственной улице нашего городка замигали движущиеся огоньки карманных фонариков.

Утром начальник отряда распределил объекты. Аня Леонова получила маленький курган — одну из низеньких насыпей в длинной цепочке таких курганов. Лоховицу достался курган побольше. Сам Рапопорт выбрал курган средней величины. Такой же курган получила и Софья Андреевна Трудновская. Я же оказался полноправным хозяином одной из пустых крепостей с двумя воротами, четырьмя башнями, с серыми стенами двухметровой высоты. Длинные стены тянулись на сто метров каждая, поперечные — на шестьдесят. Ни разу в жизни у меня не было такого объекта — шесть тысяч квадратных метров!

Я вместе с начальником отряда обошел свои владения. Никаких следов жизни, никаких признаков, что здесь побывали люди после того, как крепость была построена. Только на одной из башен была яма. А во дворе мы увидели три едва заметные насыпи, покрытые мелкими белыми камешками и щебнем. Все остальное пространство заполнено бурыми пучками прошлогодней травы, низкими высохшими кустиками. Среди них я заметил несколько белых подснежников, сладко пахнущих медовой пылью.

Теперь мой мир был ограничен серыми валами стен, за которыми иногда появлялась голова верблюдицы. Каждое утро рядом с моей крепостью паслись верблюды. Днем они куда-то уходили. Среди них я приметил верблюдицу с верблюжонком. Они часто подходили к самому валу.

Все звенело от птичьего пения. Птичьи голоса доносились и с неба надо мной и с земли, из бурых кустиков. Прислушиваясь к этому хору, я насчитал в нем шесть различных голосов.

Для начала я должен был проложить двухметровой ширины траншею поперек моего двора, от гребня одной стены до гребня другой: вдруг все-таки найдутся следы каких-либо построек. У меня было двое рабочих: крепкий, загорелый старик в белой рубахе навыпуск, трудолюбивый, нелюдимый, редко улыбавшийся Мадамин-ака (он уже несколько раз работал в нашей экспедиции). Вторым был новичок — громадный широколицый парень по имени Жаниберген.

Мы протянули шпагат поперек всей крепости и начали сбивать лопатами кустики и пучки травы. Я с ножом и кисточкой расположился на гребне стены и осторожно расчищал ее, ища следы каких-нибудь конструкций. Не было ни обходного коридора, ни бойниц, ни кирпичей, ни глиняных блоков. Серый прах с каменной крошкой и щебнем. Стена оказалась насыпной.

Траншея у нас получилась неглубокая. Тоненький слой почвы да слежавшийся песок над изъеденным временем известняком. Иногда мы били шурфы, но ничего не находили в них, кроме камня. Наша траншея в конце концов протянулась прямым бело-желтым половиком от стены до стены.

^{_{«Бог веселый винограда». Он явно в родстве с греческим Дионисом и римским Вакхом.}}

^{_{Крепость Кават-кала опустела после монгольского нашествия.}}

Мадамин-ака работал как заведенный. Он неохотно оставлял лопату даже на время перекура. У Жанибергена силушка так и играла. Особенно охотно он бил киркой камень. А когда работал лопатой, то отбрасывал землю как можно дальше, а не укладывал ее аккуратным валиком вдоль стенки траншеи, как это делал Мадамин-ака.

Перекур. Мадамин-ака опускается на землю и десять минут сидит со скучающим видом, словно отбывая повинность. Жаниберген валится на спину, расслабляет могучие плечи, улыбается и говорит, говорит, говорит…

— Ты, Валентин, думаешь: Жаниберген — хороший рабочий. Ошибаешься! Я самый ленивый человек на свете. Я и в школе был лентяем, уроков никогда не учил. Сижу, смотрю в книжку, ни о чем не думаю. Вот какой я ленивый человек! Из колхоза в город ушел. А почему? Потому что лентяй. Шофером хочу стать, я трактор умею водить. Крутишь баранку, нажимаешь на педали, глядишь на дорогу. Хорошая работа, интеллигентная. А руками работать не люблю — я лентяй. Нет, я еще не шофер. Нужно учиться на курсах, а мне лень. Говоришь, хорошо работаю? Это когда я вместе с другими работаю. Совестно лениться, если кто-то рядом: вон я какой сильный! А когда один останусь, ничего делать не буду. Мне в городе кирпич привезли — дом строить. Какой хочешь материал могут дать, друзья обещают помочь, а я гляжу на кирпич и думаю: «Какой же я ленивый человек!»

Однажды Жаниберген рассказал мне о своем напарнике Мадамине. Старик хотел заработать как можно больше, ему нужна была высшая ставка и премия. Но делал он это не от жадности. Была у Мадамина мечта: жениться и устроить свадебный той, пир на весь мир, отпраздновать свадьбу по старым обычаям и позвать на нее всю округу.

Дважды удавалось ему накопить большие деньги, дважды он был героем дня, щедрым, хлебосольным, нарядным женихом, которого все по обычаю величают джигитом. И оба раза женщины уходили от него, унося подарки, сразу после свадебного пиршества. Ему, как говорил Жаниберген, была нужна не любовь и даже не жена. В глубине души он уже был готов к тому, что хитрая женщина, принявшая его предложение, и сейчас уйдет от него, когда отгремит свадебный пир, на который Мадамин, как и в прошлые разы, истратит все до копейки. Просто он любил такие торжества, любил раз в несколько лет хотя бы на один день оказаться главным лицом в поселке, предметом внимания сотен людей, знакомых и незнакомых. Он всех тащил к себе на свадьбу, от глубоких стариков до детей. Обычно замкнутый, нелюдимый, отказывающий себе во всем, он становился в такие дни по-царски щедрым, веселым и разговорчивым. Только бы нашлась какая-нибудь женщина, безразлично, молодая или старая, красивая или некрасивая, только бы согласилась она на несколько дней стать участницей задуманного им представления. Большего он уже не ждал, а может быть, даже и не хотел. Такой он был старик!