— Кто отключил питание, триста восемьдесят вольт? Какой идиот?

— А вы можете немножко повежливее? Подбирайте выражения. От вас к нам все время помехи лезут.

— Так надо предупредить!

— А мы уже сто раз предупреждали.

У человека волосы всклокочены, на щеках лихорадочный румянец, верхние пуговицы рубашки расстегнуты, галстук — узлом на сторону.

Вот что такое «стендовые»!

Здесь проводится проверка сразу всей аппаратуры в сборе, всей системы. Это один из наиболее важных и ответственных этапов.

Такая здесь обстановочка.

А у нас — сроки! Надо было закончить испытания еще вчера.

Я не поднимал головы. Паял, перемонтировал блок, замерял напряжение, тыкал наконечником шланга в контрольные гнезда, заглядывал на экран осциллографа.

А жарища, с ума сойти можно!

Стояли те знойные дни, когда асфальт делается маслянистым, проминается, как пластилин, и липнет к подошвам. Над автоматами с газированной водой гудят осы. В автобусах на обе стороны открыты окна. А у квасных бочек вытянулись полукилометровые очереди людей с бидонами.

В стендовой не продохнуть. Пахло резиной. Рубашка, будто изоляционная лента, липла к телу.

По нескольку раз в смену к нам прибегал Калгин. Проверял, как подвигается дело. Вот и на этот раз примчался возбужденный.

— Что вы со мной делаете! Что вы делаете! — закричал, воздевая к небу руки. — Вы меня режете! Вы мне без ножа режете горло! Вы на меня катите бочки! Что с моей головой будет? Вы хотите, чтоб с меня голову сняли?!

— Что такое? — явно не понимая его, спросил Филютек. Он сидел рядом со мной. Правая нога щиколоткой лежала на колене левой, и брючина была задрана почти до колена. Филютек грыз карандаш и сосредоточенно смотрел в тетрадку.

— Как что!.. Вы меня извините… Ваш блок… Понимаете ли, ваш блок, культурно выражаясь, все еще не прошел испытания. Все остальные уже сданы, отправлены на лодку, а ваш все еще здесь! Вы это знаете? Сроки, сроки!

— Мы знаем.

— Это же подводная лодка, а не телега. Субмарина!

— Понятно.

— Ну и что же?

— Все понятно, — прервала его Дралина. — А вы мешаете своими причитаниями, отнимаете у нас последние драгоценные секунды. Разве вы этого не видите? Ведете себя как баба!

— Послушайте, — совершенно иным, обмякшим голосом сказал ей Калгин, — ведь я вам поверил, вы пришли ко мне с новой идеей. Осторожный человек, перестраховщик, он что сделал бы — он вас должен был выгнать. Приходи́те с апробированными идеями, а сейчас не морочьте голову! Это же серьезная разработка, не что-нибудь. А я? Что сделал я?..

Он вопросительно посмотрел на Веру.

Да, действительно, он сделал рискованный, отчаянный шаг. Это понимал даже я, человек, который совсем недавно поступил на работу. Новая идея. Если все получится, то прекрасно! Но ведь может и не получиться. Как же надо было поверить в эту идею, в людей, в успех!

— А вы? Вы снимаете с меня голову! Дайте протоколы измерений, хоть взгляну, что получается.

За час до обеденного перерыва наши соседи, ребята из смежной лаборатории (они настраивали уже второй комплект), включили «душегубку». У них стоял там какой-то прибор, в котором гудел вентилятор и гнал прямо на нас раскаленный воздух. Дышать теперь уже совершенно стало нечем.

— Черт бы вас побрал, ребятки, с этой трубой! — закричала Вера соседям. — В аду вас так бы грели!

В обеденный перерыв я выскочил из стендовой и… попал в рай. До чего же хорошо было на улице! Показалось даже прохладно! Я остановился и огляделся. Потом побежал к проходной (столовая на соседней улице), и пока бежал, пришла блестящая идея — искупаться. Река от нас недалеко. Можно успеть вернуться до конца обеденного перерыва. А пожевать что-нибудь, пирожок или коржик, можно и в стендовой.

На нашем берегу реки находился какой-то строительный или дровяной склад. На противоположном берегу — парк, а на этом черные пирамиды из бревен высились с двухэтажный дом. На воде, вдоль берега, стояли плоты. И на плотах лежали и бегали десятки мальчишек. Они прыгали с бревен, заплывали к противоположному берегу.

Идти на работу в мокрых трусах мне не хотелось. Я подумал, что брюки потемнеют, начнутся всякие расспросы, хохмочки… Большинство мальчишек было голышом. И я решился, разделся наголо.

Я плыл и чуть ли не хохотал и не повизгивал от восторга. Плыл кролем, затем брассом. Я нырял, кувыркался, что только не проделывал на воде!

И пока я плавал, из-за поворота реки выполз буксир. Пузатенький, такая черная старая галоша. За буксиром пенилась волна, откатывалась к берегам. Неподалеку от меня плавало бревно, одним концом прикрепленное к цепи, которая уходила в глубину. Я саженками устремился к этому бревну. Мальчишки с плотов что-то кричали мне, жестикулировали. Слов было не разобрать, но я догадался, что надо поднажать, чтобы успеть до волны. Буксир проходил между мной и плотами. Я уцепился за бревно, а мальчишки теперь что-то закричали хором. Все-таки успел! Навалившись на бревно животом и притопив, я залез на него. Оно было скользким, как рыба, не так-то просто удержаться. Волна подкинула меня, но я все-таки умудрился усидеть.

Я поплыл к берегу, и все мальчишки бросились к тому месту, где я должен был выбраться на плоты.

И тут я догадался! Провел ладонью по животу. Так и есть! Толстый, густой слой похожего на вазелин мазута!

Трудно представить, какое было на плотах веселье, когда я взял кусок бересты, стал соскабливать со всех доступных мне мест эту липкую пакость. Я оделся и сразу же почувствовал, как все — и майка, и рубашка — приклеилось ко мне. В таком виде на работу идти было невозможно. И я поехал домой.

Дома была одна бабушка.

— Господи помилуй! Что с тобой? Ты почему сегодня так рано? — тревожно воскликнула она.

Но я не стал ей ничего объяснять, взял бутылку керосина, заперся в ванной и, как кожуру с дерева, с трудом содрал с себя одежду.

— Ты что там делаешь? Что с тобой? — спрашивала из-за двери бабушка, не на шутку встревожась. — Почему керосином пахнет?

Не мог ведь я рассказать ей всего и поэтому ответил:

— Карбюратор промываю.

Утром следующего дня, когда я пришел на работу, первой мне встретилась Инна Николаевна.

— Тебя вчера не было после обеда? Почему, в чем дело? — спросила она, взглянув на меня встревоженными голубыми глазами.

Конечно, я не мог ей признаться. Другому, может быть, я и рассказал бы о случившемся, а ей… Нет, не мог.

— Удрал, — сказал я.

— Как «удрал»?

— Ушел, и все.

— Не понимаю.

— Вышел за проходную и пошел домой.

Она смотрела на меня, изучала.

— Нет, этого не может быть. Чтобы ты просто так ушел, во время стендовых, бросил все и ушел — в это я не поверю. Может быть, ты заболел? У тебя температура была?

— Нет.

— Что-нибудь случилось дома?

— Нет, ничего не случилось.

Я чувствовал, что поступаю неправильно, но не мог удержаться, меня несло и несло куда-то.

— Ну, может быть… у тебя уважительная причина, о которой ты не хочешь говорить?

Бедная, как она старалась мне помочь.

И напрасно!

— Нет никакой причины. Просто я так.

— Так просто?

— Да.

— Ну, тогда знаешь… Знаешь что!..

Ах, какой я был болван! Зачем все это!

— …Ты болван! — сказала мне Дралина. От возмущения лицо ее порозовело. Она пыталась закурить, сломала папиросу. — Можешь на меня сердиться, можешь жаловаться в местком, куда хочешь, а я уж тебе выскажу, что заслужил!

И она высказала!.. Я стоял, будто после хорошей парилки.

— Дылда, верста коломенская, а — дурень! Лицо осмысленное, а башка пустая. Все бросить и смотаться! Смотаться!!!

— …Говорят, ты ушел вчера, да? По-моему, я тебя тоже не видел после обеда? Или видел? — спросил Филютек. — Прибор уже сделали. Жаль, ты не видел, какие отличные удалось получить картинки. Ну, не огорчайся.