Он возвращался. Бродячие Псы не были его народом, но Кэсси была его женой. И поэтому он предал собственную расу, предал, может быть, само будущее, и следовал за кочующим племенем через три штата, пока не настал конец его поискам в те дни, когда холодные осенние ветры срывали листья с деревьев. Она была там, она ждала. Там, за этой грядой холмов. Он почувствовал это, ощутил, и сердце его забилось от радости возвращения домой.

Пусть предательство. Один человек не может иметь большого значения в жизни расы. Будет несколькими детьми-лысками меньше, чем если бы он женился на Алексе. Лыскам придется самим позаботиться о своем спасении…

Но он и не думал об этом, когда, преодолев последнее препятствие, побежал к тому месту, где у костра сидела Кэсси. Он думал о ней, и о темном глянце ее волос, и нежном изгибе ее щек. Он позвал ее по имени, и еще раз, и еще.

Сперва она не поверила. Он увидел сомнение в ее глазах и мыслях. Но сомнение сразу исчезло, когда он опустился рядом с ней — странная фигура в экзотической городской одежде — и обхватил ее руками.

— Линк, — сказала она, — ты вернулся.

— Я вернулся, — только и смог он ответить, а затем на какое-то время потерял способность и говорить, и думать. Прошло немало времени, прежде чем Кэсси решила показать ему нечто такое, что, по ее мнению, могло вызвать у него интерес.

Ее мнение оказалось верным. Его глаза раскрывались все шире и шире, пока Кэсси не сказала, рассмеявшись, что это не первый в мире ребенок.

— Я… мы… ты хочешь сказать…

— Конечно. Мы. Это Линк младший. Как он тебе нравится? Он, кстати, пошел в своего папу.

— Что?

— Возьми его. — Когда Кэсси передала ему ребенка, Линк понял, что она имела в виду: головка ребенка была абсолютно безволосой, как не было и ни намека на ресницы или брови.

— Но… ты ведь не лысая, Кэсси. Как…

— Зато ты, безусловно, лысый, Линк. Поэтому.

Линк обнял ее свободной рукой и притянул к себе.

Он не пытался видеть будущее, не осознавал все значение этой первой попытки смешения рас. Он только чувствовал глубокое и невыразимое словами облегчение от того, что его ребенок — такой же, как он. Это было глубже естественного человеческого желания увековечить свой род. Это было как отсрочка приведения в исполнение смертного приговора. В конечном счете, он не совсем изменил своей расе. У Алексы никогда не будет от него детей, но, несмотря на это, его дети совсем не обязательно должны быть чужими его расе.

Его ребенок не должен пострадать от всего того, что так глубоко изменило самого Линка, пока он жил среди Бродячих Псов. «Я буду воспитывать его, — подумал он. — Сын будет знать с самого начала, будет гордиться тем, что он лыска. И потом, если он им когда-нибудь понадобится… нет, если он нам понадобится… он будет там, где я не оправдал надежд».

Раса будет жить. Это было так хорошо, так справедливо, что от союза между лыской и обычным человеком могли быть дети-лыски. Линия не обязательно должна прерываться, если лыска-мужчина женится на женщине нетелепате. Мужчина должен следовать своему инстинкту — как Линк. Приятно принадлежать к расе, которая позволяет даже такую измену — измену своим традициям, не налагая никакого серьезного наказания. Линия слишком сильна, чтобы прерваться. Господствующий вид будет продолжаться.

Возможно, изобретение Макнея сможет отсрочить день погрома. Возможно, нет. Но даже если этот день настанет, лыски все равно останутся. В подполье, прячась, преследуемые, они все же должны выжить. И, может быть, именно у Бродячих Псов им можно будет найти самое безопасное убежище. Ведь теперь у них там есть свой человек..

«Может быть, все правильно, — думал Линк, обнимая Кэсси и ребенка. — Когда-то мое место было здесь. Теперь — нет. Я уже никогда не буду счастлив, живя, как прежде. Я знаю слишком много… Но я, похоже, являюсь связующим звеном между городской жизнью и потаенной жизнью беженцев. Может, в один прекрасный день это звено нам понадобится». Он подумал о том, что по-английски слово «звено» — «линк» — звучит так же, как его имя, и улыбнулся.

В отдалении послышались раскатистые голоса, поющие песню: это мужчины племени возвращались с дневной охоты. Он был слегка удивлен, осознав, что не испытывает к ним прежнего глубокого, неосознанного недоверия. Вдруг он понял, что теперь знает их так, как они сами никогда не смогут узнать себя; за прошедшие месяцы он постиг очень многое, чтобы оценить это знание. Бродячие Псы, как он понимал сейчас, не были просто недовольными или неприспособленными к цивилизации людьми. Они были потомками тех американцев, тех искателей приключений, что первыми оставили Старый Свет и отправились на поиски Нового. В этих людях кипела кровь первопроходцев. Бродячие Псы сейчас были кочевниками, лесными жителями, это так; вообще же они были воинами — всегда, как и первые американцы. Стойкий, закаленный народ, который — кто знает? — может, когда-нибудь вновь даст убежище угнетенным и преследуемым.

Все громче доносилась из-за деревьев песня. Вел ее рокочущий бас Джесса Джеймса Хартвелла.

Снова наступила ночь. Я лежал, глядя вверх на холодно сверкающие звезды, и чувствовал, как мое сознание проваливается в бескрайнюю пустоту бесконечности.

Мне казалось, что мой разум совершенно ясен.

Я уже много времени лежал здесь, не двигаясь, глядя на звезды. Снегопад прекратился какое-то время назад, и лунный свет блестел на синеватых сугробах.

Не было смысла ждать дальше. Я потянулся к поясу, вытащил свой нож, приложил острие к левому запястью, но подумал, что это может слишком затянуться. Существуют места, где тело более уязвимо, и все может произойти гораздо быстрее.

Но я слишком устал, чтобы двигаться. Через мгновение я проведу ножом по запястью — нажав посильнее. И все будет кончено, поскольку ждать спасения уже нет никакого смысла; я слеп, глух и нем — здесь, за горной грядой. Жизнь, казалось, полностью покинула мир. Крошечные искорки светящегося тепла, которыми обладают даже насекомые, странный пульс жизни, захлестывающий вселенную, подобно приливам и отливам, исходящий, возможно, от существующих везде микроорганизмов, — даже эти свет и тепло исчезли. Казалось, моя душа иссушена до конца, что в ней ничего не осталось.

Должно быть, я бессознательно послал мысль с просьбой о помощи, поскольку услышал вдруг ответ. Я чуть не закричал, не сообразив сразу, что отклик этот пришел из моей же памяти, благодаря какому-то воспоминанию, вызванному ассоциациями.

Ты один из нас, — так прозвучала мысль.

Зачем мне вспоминать это? Это напоминало мне о Хобсоне. О Хобсоне и Нищих в Бархате. Ибо изобретение Макнея не решило проблему, как надеялись.

Следующая битва этой войны произошла в Секвойе.

Стоит ли вспоминать?

Холодная сталь лезвия ножа была прижата к запястью. Умереть можно очень просто. Куда проще, чем продолжать жить — слепым, глухим, в полнейшем одиночестве.

Ты один из нас, — снова прозвучала мысль.

И мой разум отправился назад, в ясное утро, в городок возле старой канадской границы, к холодному воздуху, остро пахнущему соснами, к размеренному стуку мужских шагов по Редвуд-стрит, — это было сто лет назад.

Это было то же самое, что наступить на змею. Гадина, спрятавшаяся в молодой зеленой траве, начинает извиваться под ногой, поворачивается и наносит ядовитый укус. Однако мысль принадлежала не пресмыкающемуся или другому зверю; только человек был способен на такую злобность, являющуюся, в сущности, интеллектуальным извращением.

Темное лицо Буркхальтера не изменилось, легкий его шаг остался прежним. Но его разум сразу отступил от этой слепой злобы и был настороже и в готовности, а лыски всюду в деревне сделали незаметную паузу в работе или беседе, и их мысли коснулись разума Буркхальтера.