Задним числом легко видеть то, что тогда видел только Гитлер: Франция в течение пятнадцати лет — сначала со скрежетом зубовным, затем все более безвольно — из смиренной безнадежности поступала вопреки своим жизненным интересам. В 1925 году она заключила договор в Локарно, по которому она практически бросила своих малых восточных союзников; в 1930 году она освободила Рейнскую область, в которой могла оставаться еще пять лет; в 1932 году летом она отказалась от своих требований по репарациям, а поздней осенью Германия выставила требование военного равноправия. В 1935 году она как парализованная наблюдала, когда Германия огласила чудовищную программу вооружения, как и в 1936 году, когда вермахт вступил в Рейнскую область, которая по договору в Локарно должна была оставаться демилитаризованной, и таким же образом — в марте 1938 года, когда Германия, не без военной поддержки, присоединила Австрию; в сентябре того же года она даже сама отдала Германии большие области своего союзника, Чехословакии, чтобы купить мир. И когда она годом позже — что примечательно, через шесть часов после Англии — более мрачно, чем гневно объявила все–таки Германии войну из–за нападения на своего второго союзника, Польшу, то в течение трех недель она держала оружие «у ноги» — три недели, во время которых французским войскам противостояла только одна–единственная немецкая армия, в то время как все остальные были заняты далеко на востоке, чтобы покончить с Польшей. И такая страна будет способна на вторую Марну и на второй Верден, если на неё саму нападут? Не свалится ли она от первого же толчка, как Пруссия в 1806 году, которая тоже на протяжении одиннадцати лет проводила малодушную политику, чтобы затем в последний, самый скверный момент объявить ей самой не совсем понятную войну далеко превосходящему в силе Наполеону? Гитлер был уверен в своем деле. И следует отдать ему должное, он был прав. Военная операция против Франции стала его величайшим успехом.

Однако ценного в этом успехе столько же, сколько его во всех успехах Гитлера. Это не было чудо, как казалось всему миру. Наносил ли он смертельный удар по Веймарской республике или по парижской мирной системе, наносил ли он разгром немецким консерваторам или Франции: всегда он опрокидывал лишь падающее, приканчивал он только уже умирающее. В чем следует ему отдать должное — это инстинкт распознавания того, что уже было в процессе падения, что уже умирало, что уже ожидало только лишь выстрела, прекращающего страдания — инстинкт, в котором он имел преимущество перед всеми своими конкурентами (он был у него уже в юном возрасте в старой Австрии), и с его помощью он производил впечатление всесильного как на современников, так и на самого себя. Но этот инстинкт, без сомнения полезный для политика дар, меньше похож на взгляд орла, а больше — на чутье стервятника.

Жизнь людей коротка, жизнь государств и народов долгая; сословия и классы, учреждения и партии также в основном существенно переживают отдельных людей, которые служат им в качестве политиков. Следствием этого является то, что большинство политиков — и что именно интересно, их тем больше, чем дальше на правом политическом фланге они находятся — поступают чисто прагматически. Они не знают всей пьесы, в которой у них краткий выход на сцену, не могут и вовсе не желают знать её, а просто делают то, что представляется им необходимым в данный момент. Вследствие этого они часто становятся успешнее тех, кто преследует дальние цели и — в основном напрасно — пытается понять смысл целого. Есть даже политические агностики[14] (и часто это самые успешные политики), которые вовсе не верят в смысл целого. Например, Бисмарк: «Что есть наши государства и их сила и слава перед Богом, как не муравейники и пчелиные ульи, которые затаптывает копыто быка, или постигает судьба в образе пчеловода».

Другой тип политика, который желает служить истории или прогрессу и пытается претворить теорию в практику тем, что он служит своему государству или своей партии, а в то же время и провидению, находят в основном среди левых, и этот тип в основном менее успешен. Неудачников — политических идеалистов и утопистов — как песка на морском берегу. Тем не менее, некоторые великие люди достигли успеха и с такого рода политикой, прежде всего великие революционеры: например, Кромвель, Джефферсон, в нашем столетии Ленин и Мао. То, что их успех в действительности затем всегда выглядит по–иному — отвратительнее — чем в ожиданиях, нисколько не умаляет успеха как такового.

Что же до Гитлера — и это главная причина, почему следует быть весьма осторожным, неосмотрительно причисляя его к правым политикам — то он совершенно явно принадлежал к этому второму типу политиков. Он ни в коем случае не желал быть только политическим прагматиком, но — политическим мыслителем и постановщиком целей, «программатиком», как он называл это в своей необычной манере выражаться: в определенной степени не только Ленин, но и Маркс гитлеризма; и он был особенно горд тем, что в нем объединялись «программатик» и политик, что случается редко и лишь «в течение долгих периодов истории человечества». Впрочем, он совершенно правильно понял также, что политику, который работает по теории, по «программе», в общем случае гораздо тяжелее, чем чистому прагматику: «Ведь чем значительнее для будущего плоды труда человека, тем тяжелее борьба и тем реже успех. Но если все же раз в столетие он достанется кому–то, то возможно на склоне лет его озарит слабый лучик приближающейся славы».

Теперь, конечно же, известно, что Гитлеру досталась иная судьба. Что его «озаряло» в его последние дни, было чем угодно, но только не лучом приближающейся славы. Но полностью соответствует истине то, что он делал политику по разработанной им самим программе и тем самым делание политики скорее осложнялось, чем облегчалось. Можно даже пойти дальше и сказать, что он прямо–таки запрограммировал свое поражение. Картина мира, которую он себе представлял и на которой основывалась его программа, действительности как раз не соответствовала; и политика, которая ориентировалась на эту картину мира, могла достичь своей цели столь же успешно, как путешественник, пользующийся недостоверной картой.

Так что есть смысл ближе присмотреться к политическому мировоззрению Гитлера и отделить в нём ложное от верного, или по крайней мере от оправданного. Как ни странно, такая попытка до сих пор едва ли предпринималась. До 1969 года, когда Эберхард Джэкел в своей книге «Мировоззрение Гитлера» проанализировал неупорядоченную массу разбросанных в книгах и в речах его мыслей, литература о Гитлере никогда не хотела признавать, что такое мировоззрение вообще было; более того, господствовавшее до той поры мнение можно выразить словами английского биографа Гитлера Алана Буллока: «Единственным принципом нацизма было — власть и господство ради них самих». Это — ярко выраженная противоположность, например Робеспьеру и Ленину, у которых «стремление к власти … перекрывалось триумфом принципа». Гитлер считался — и многими, кто не разобрался в существе вопроса глубже, еще считается и сегодня, — чистым оппортунистом[15] и инстинктивным политиком.

Но как раз им он и не был. Гитлер, как бы ни доверял он в вопросах тактики и своевременности своему инстинкту — своей «интуиции», в своей политической стратегии он вполне ориентировался на прочные, даже твёрдые основополагающие идеи, которые он кроме того таким образом разложил по полочкам, что они образовали нечто вроде последовательной, даже если и слегка потрепанной по краям системы — «теории» в марксистском смысле. У Джэкела эта теория была так сказать, задним числом собрана из множества разбросанных фрагментов и отступлений от темы в политических сочинениях Гитлера. Но и Джэкел не переступил некоего порога: он критикует избыточное: «Среди цивилизованных людей нет нужды говорить о том, что это мировоззрение, средствами которого с самого начала и неприкрыто были исключительно война и убийство, пожалуй никогда и никем не было превзойдено в примитивности и жестокости». Истинная правда. В самом деле, нет никакого удовольствия в представлении о Гитлере как о политическом мыслителе, чтобы потребовался критический разбор его мировоззрения. Тем не менее это представляется необходимым — и по двум противоположным причинам.