. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бежать? в отчизну предков, где дуб, сосна, Перун? И на могиле дедов от венчанного внука принести жертвовозношение?
Нет! Молнию держит еще рука русского.
– Стыдись, ты кто? Забыл ли ты, как ночью я шептала, как нужно править [народом]? Взглядом и бичом смиряй его, бабра заставь, как кошку, ластиться у ног, мурлыкать, песню петь, как будто бы с лежанки спрыгнул домашний кот. Сильный покорен только сильному; с бабрицей будь более, чем она, бабрица, с народом будь более, чем он, народ. Советам моим следуй, и снова ложе брачное повторим среди укрощенных взглядом повелителя зверей.
Они собрались: тридцать тысяч. Вели полководцу жечь, колоть глаза, изрубить их, и тигр взвоет от ярости, но покорится, почувствовав сильнейшего; рубить их прикажи, – святош, беснующихся, законников и всю ту масть цветов бабровых, которая зовется мятежом. Сожги те зданья, где они, осироти весь город, – тогда почувствуют. Сегодня придут лукавые вельможи, усмешкой язвя и вспоминая то время, когда я пела и плясала им.
Я их заставлю благословлять мой след, целовать мои ноги за то, что оставляю власть и не лишаю жизни их, свидетелей доцарственной судьбы, и, великолепная, я усмирю их новой вспышкой красот и дерзости. Если я знала их поцелуи, как плясунья и певица, они узнают тут меня как их повелительницу. Ударом бича усмиряй толпу, казни и отымай, дари и даруй, – вот мудрость. Твой воевода усмирил остготов, – ужели он не сумеет победить полчища неумных тройкобежцев?!
– Убийства, смерти, казни! Без них нельзя вести людей? Как стройно все в законах и как законов плащ багрянцем казней окружает жизнь…
Нет, видно, ветхо племя, и передать другим мудрость веков прошедших – вот все, что ему осталось. А мы, разве мы не упадок? Я получужестранец на престоле, от племени другого дар дряхлеющей стране, а ты – и дочь, и мать веселья, – чета ужель времен могущества?
Ты права: пусть укротится царственный мятеж. Итак, меч против поднявших меч. Меч и горе, и слезы тех, и вечный плач уже неутешных вдов и матерей! Что делать: законы не везде всё предусмотрели и иногда их покрывает кровь. Пусть воин завоюет власть, почет и уваженье.
Законоизмышлять – это то же, что установлять теченье звезд, и лишь народ, как море бурное, теченье звезд согласных нарушает.
Еще ни одно лицо красивое зеркалом так не было искажено, обезображено, как законодателя предначертания страной.
Что ж, меч рассудит, кто был прав.
Царства старинного доспехи не по плечу изнеженным потомкам.
1912
Мудрость в силке
Утро в лесу*
Славка. Беботеу-вевять!
Вьюрок. Тьерти-едигреди!
Овсянка. Кри-ти-ти-ти, тип!
Дубровник. Вьор-вэр-виру, сьек, сьек, сьек!
Дятел. Тпрань, тпрань, тпрань, а-ань!
Пеночка зеленая. Прынь, пцирэб, пцирэб! Пцирэб сэ, сэ, сэ!
Славка. Беботэу-вевять!
Лесное божество (с распущенными волнистыми волосами, с голубыми глазами, прижимает ребенка).
Но знаю я, пока живу,
Что есть «уа», что есть «ау».
(Покрывает поцелуями голову ребенка).
Славка. Беботэу вевять!
<1913>
Шабаш*
А<старта>.
Еще упруга эта кожа
И войско морщин не пришло,
Еще слыву княгиней ложа,
Венчая прелестью чело.
Налей! налей, жених случайный,
Морской прибой в мои стаканы.
Нет, не покинул поздней тайной
Стыдливый череп черт обманы.
Но перст могильный указует
Кусты на кладбище цветов.
Для дщери снов, для дщери сует
Могильный череп уж готов.
Подруги.
Мы, грешницы, под соснами
Подъемлем к небу чаши,
Твердим устами косными,
Что наши годы – наши.
Ручей стезей зеленою
Задумчиво бежит.
И отрок, опаленный
Волшебницей, лежит.
О<трок>.
Сквозь невод волн для взоров вкось.
Как снег, сверкает тела ось.
Бойся ты, глазунья, ей,
Табуна моих страстей!
Всё потопчут и сомнут,
Лишь глаза твои уснут.
Как снег весной, вы поголовно
Сдаетесь, девы, поцелую.
Ах, сердце ваше не виновно:
Ведь вьются кудри врассыпную.
Но я до смерти не пойму,
Зачем мы люди, почему?
Но всё ж волнует нас чуть-чуть
Льна за горошком снег иль грудь.
И утро пусть приходит, пусть!
На смену тайн греховных мигу:
Я знаю, помню наизусть
Тобой рассыпанную книгу.
И не втуне и не всуе
Кротко жили поцелуи.
Тебе довольно «ах» да «ох»
Рождать одним своим видением.
Душиста ты, как дикий лох,
И быть с тобою – сновидение.
Лицо даете нам вы даром,
А персь и плечи свои нет.
Свирепым было б то ударом,
Будь вы свободны от тенет.
Ужель из кубка вам досыта
Так трудно страстью насладиться?
И, чтоб зимою было жито,
Греховный сноп связала жница.
Где вместе с «вместе» слилось «врозь»
И где так нежны шелк и дым,
Туда стремиться вкривь насквозь
Глазам пристойно молодым.
Чтоб, всё поняв и вглубь и вдоль,
Решить: ничто удел есть воль.
Ну, улыбнись, скорее, ну!
Ведь на тебя опять взгляну.
Лицо поставив набекрень,
Двумя руками скрывши груди,
Вы стали чутки; страшна тень:
Быть может, бес, а может, люди.
И быть раскрытыми навеки
Боялись кротости опеки.
Из уст соседей «ах» да «ох»
Ты исторгаешь, как свирель,
Прекрасна ты, как дикий лох,
Бурун закрыл младую мель.
Я только страсти имена
Твержу, покорный как ягненок.
Ты хочешь жертвы? возьми, на, –
Стою я, согнут, бел и тонок.
А<старта>. Полны цветов земные логи –
Цветам полевым я завидую.
Я вам молилась, великие боги.
И что ж? неслыханной обидою
Ответили мне; я одинока,
Напрасно страсть кипит Востока.
Когда журчать ко мне дерзает
Мн<ой> опьяненная волна,
Меня одно всегда терзает
Виденье страшного челна.
