За ужином она ушла в себя, а после, когда по традиции всем полагалось слушать радио, она легла на диван, закрыв глаза, и Энсон даже подумал, что хозяева ему, похоже, не очень-то рады. Но в девять часов, когда Хагерти встал и любезно объявил, что оставляет их на некоторое время наедине друг с другом, Пола начала медленно рассказывать о себе и о прошлом.

– Первой родилась девочка, – сказала она. – Мы зовем ее Солнышко, она у нас самая высокая. Мне захотелось умереть, когда я узнала, что беременна, потому что Лоуэлл был для меня совсем чужой. Мне даже казалось, что это не мой ребенок! Я написала тебе письмо, но потом порвала его. Ах, как же ты плохо со мной обошелся, Энсон!

Вновь начался диалог, поднимаясь и опускаясь, словно волны. Энсон почувствовал, как внезапно проснулась память.

– А ты разве не был помолвлен? – спросила она. – Была же у тебя какая-то… Долли, кажется?

– Даже до помолвки не дошло! Я собирался, но я никогда не любил никого, кроме тебя, Пола.

– Вот как, – сказала она. А затем, после паузы: – Этот ребенок – первый, которого я по-настоящему хочу. Видишь ли, я наконец-то влюбилась!

Он ничего не ответил, пораженный вероломством ее памяти.

Видимо, она заметила, что ее «наконец-то» стало для него сильным ударом, потому что тут же добавила:

– Я теряла голову рядом с тобой, Энсон! Ты мог заставить меня сделать все что угодно. Но мы не были бы счастливы. Я для тебя недостаточно умна. Я не люблю все усложнять, как ты. – Она помолчала. – А ты никогда не остепенишься, – сказала она.

Это было как нож в спину – из всех возможных обвинений именно этого он никогда не заслуживал.

– Я бы остепенился, если бы женщины вели себя иначе, – сказал он. – И если бы я не знал их так хорошо, и если бы они не портили нас для других женщин, и если бы у них была хоть капля гордости! Если бы я только мог уснуть и затем проснуться в доме, который был бы по-настоящему моим! Ведь именно для этого я и создан, Пола, именно это женщины всегда во мне замечали и любили! Проблема в том, что теперь мне уже никогда не пройти отборочный тур.

Хагерти вернулся около одиннадцати; они выпили виски, а затем Пола встала и объявила, что идет спать. Она подошла к мужу и встала рядом с ним.

– Где ты был, милый? – спросила она.

– У Эда Саундерса. Выпили по стаканчику.

– А я беспокоилась. Думала, вдруг ты меня бросил?

Она прижалась головой к его груди.

– Он такой милый, правда, Энсон? – спросила она.

– Полностью согласен! – сказал Энсон, рассмеявшись.

Она подняла голову и посмотрела на мужа.

– Ну, я готова, – сказала она. Затем повернулась к Энсону: – Хочешь увидеть наш фирменный семейный гимнастический номер?

– Конечно! – заинтересованно ответил он.

– Отлично. Начинаем!

Хагерти с легкостью подхватил ее на руки.

– Вот какой у нас номер: каждый вечер он относит меня наверх на руках! – сказала Пола. – Правда, очень мило с его стороны?

– Да! – сказал Энсон.

Хагерти слегка склонил голову, прижавшись щекой к щеке Полы.

– И я его люблю! – сказала она. – Я ведь тебе только что говорила, правда, Энсон?

– Да, – сказал он.

– Он самый-самый милый на всем свете – правда, радость моя? Ну, спокойной ночи, Энсон… Мы пошли. Ух, какой же он сильный!

– Да, – сказал Энсон.

– Я выложила для тебя пижаму Пита, найдешь ее у себя на кровати. Сладких снов! Увидимся за завтраком!

– Да, – сказал Энсон.

Старшие компаньоны в фирме настаивали, чтобы Энсон уехал на лето за границу. Уже семь лет он почти не отдыхал, говорили они. Он выдохся и нуждался в перемене обстановки. Энсон отказывался.

– Если я уеду, – говорил он, – я никогда не вернусь.

– Это просто смешно, старина! Вернешься через три месяца, и никакой депрессии! С новыми силами!

– Нет! – упрямо качал он головой. – Стоит мне остановиться, и я уже не смогу вернуться к делам. Если остановлюсь, это будет означать, что я сдался – и с делами будет покончено!

– Мы готовы рискнуть. Отдыхай хоть полгода – мы не боимся, что ты нас бросишь. Да ты и сам будешь не рад, если оставишь бизнес.

Они взяли для него билеты. Энсон им нравился – Энсон всем нравился, – и произошедшая с ним перемена нависла, словно туча, над всей фирмой. Энтузиазм, неизменно характеризующий настоящий бизнес, внимание к равным и подчиненным, подъемная сила его жизненно важного присутствия – все эти качества за последние четыре месяца под действием повышенной нервозности превратились в суетливый пессимизм мужчины «под сорок». Во всех делах он теперь представлял собой бремя и обузу.

– Если я уеду, я никогда не вернусь, – говорил он.

За три дня до его отплытия умерла при родах Пола Лежендр-Хагерти. В те дни я проводил с ним много времени, потому что мы с ним отплывали на одном пароходе, но впервые за все время нашей дружбы он не сказал мне ни слова о том, что он чувствует, и я не заметил у него ни малейшего признака каких-либо эмоций. Сильнее всего он переживал, что ему уже за тридцать – в разговоре он всегда стремился об этом напомнить, а затем умолкал, словно считая, что само по себе это заявление должно вызвать у собеседника последовательность обладавших самостоятельной ценностью мыслей. Как и его компаньоны, я поражался произошедшей с ним перемене и обрадовался, когда пароход «Париж» отчалил и унес нас в разделявшее миры водное пространство, оставив княжество Энсона за бортом.

– Может, сходим выпить? – предложил он.

Мы вошли в бар с характерным для дня отплытия дерзким чувством и заказали четыре «мартини». После первого бокала с ним произошла перемена – он неожиданно вытянул руку и хлопнул меня с веселым видом по колену; я уже несколько месяцев не видел его в таком настроении.

– Ты обратил внимание на девушку в красном берете с помпоном? – спросил он. – Румяная такая? На пирсе ее провожали с двумя немецкими овчарками?

– Да, симпатичная, – вспомнил я.

– Я посмотрел в списке пассажиров – она едет одна. Сейчас схожу, договорюсь со стюардом; поужинаем сегодня с ней?

Через некоторое время он меня оставил, и не прошло и часа, как он уже гулял с ней по палубе, что-то рассказывая своим уверенным и звучным голосом. Ее красный берет смотрелся ярким пятном на фоне зеленого со стальным отливом моря, и время от времени она вскидывала голову и бросала на Энсона взгляды из-под короткой челки, улыбаясь радостно, с интересом и предвкушением. За ужином мы пили шампанское, нам было очень весело, а потом Энсон с заразительным смаком гонял шары на билльярде, и сразу несколько человек, видевших меня с ним, стали расспрашивать, кто это такой. Когда я пошел спать, они с девушкой остались в баре, сидя на диванчике, болтая и смеясь.

Я надеялся, что в пути мы с ним будем общаться гораздо больше. Он хотел было организовать компанию, подобрав пару и для меня, но свободной девушки так и не нашлось, так что виделись мы с ним лишь за столом. Но иногда он заходил в бар выпить и рассказывал мне о девушке в красном берете и об их приключениях, самых невероятных и забавных, то есть он стал вести себя, как раньше. Я обрадовался, что он вновь стал сам собой – ну или, по крайней мере, тем самым человеком, которого я знал и к которому я привык. Не думаю, что он вообще мог быть счастлив, если рядом не было влюбленного в него человека, которого тянуло бы к нему, как магнитом, и который помогал бы ему выражать себя и дарил бы ему некое обещание. Я не знаю какое… Возможно, это было обещание, что в мире всегда найдутся женщины, готовые потратить самые яркие, свежие и редкие мгновения своей жизни, поддерживая и оберегая то самое чувство превосходства, которое он всегда лелеял в своем сердце.

Некоторые кедди были так бедны, что их бедность уже выглядела пороком, и жили они в маленьких домишках с неврастеничной коровенкой на дворе. Но у Декстера Грина был отец, владевший едва ли не лучшим продуктовым магазином в Блэк-Бэр – лучшим все же считался «Пуп земли», который посещали богачи из Шерри-Айленда, – так что Декстер работал кедди исключительно ради карманных денег.