Но, увы, даже здесь, в личном своем дневнике, осторожный начальник СД ни единым словом не обмолвился о сущности оборонительного плана.
…Не то… Слишком туманно… Опять не то… Неужели так ничего и не выжму отсюда?… Спокойно. Не спеши. Вдумывайся в каждую запись. Вот эта, например… А, ч-черт! Все не о том, не о том.
…Стоп! Тут что-то о задании «Нахтигалю»… Ну-ка, ну-ка…
«Организовать переброску через линию фронта лжеперебежчиков»… Что такое?
Всего три строки, но из них следовало, что этому специализировавшемуся на провокациях подразделению диверсионно-разведывательной дивизии «Бранденбург» поручалось укрепить у советского командования ложное впечатление, будто немцы ожидают прорыва в направлении Сольск-Березовское, на центральном участке фронта… Так вот для чего послали нахтигальцев в Березовское…
…Так, так. Дальше… Не то… Дальше…
Стоп!
Часы пробили уже второй раз, а он все еще читал, не забывая время от времени громогласно возмущаться — «Критиканство! Позор!»…«Имитация шума моторов»… Та-ак… «Замена передислоцированных артбатарей фанерными муляжами»…
Подтверждались худшие его опасения в «Вольфшанце» [11] каким-то образом пронюхали, что удар будет нанесен по флангам, и немецкий генералитет противопоставил этому плану клещевого охвата не менее смелый контрплан. Контуры его все явственней проступали в разбросанных на последних страницах скупых упоминаниях о мерах дезинформации, предпринятых по инициативе Кляйвиста.
Да, да, сомнений больше не было. Сосредоточив на флангах огромные силы, противник готовился потопить наступление в крови и перейти в контрнаступление. Могло произойти то же самое, что прошлым летом, когда наступавшая на Харьков армия наткнулась на гитлеровские резервы и попала в окружение…
Все ясно. Потому и не кричат фашисты о «неприступности» этого плацдарма, ждут — пусть русский медведь ринется очертя голову в капкан.
Грета деревянно стояла у его стула — олицетворение исполненного долга — и только вздрагивала при каждом щелчке фотоаппарата.
— Прошу простить, — нарушил тишину почтительный голос за дверью, — звонил ваш отец. Я сказал, у вас гость. Штандартенфюрер выезжает домой.
…Уже? Пора поднимать паруса…
— Положить дневник, где лежал. И ни слова господину Кляйвисту. — Он собрал в бумажку табачный пепел. — Вы поняли? Ни слова!
— Стойте! — вдруг истерично закричала Грета и преградила ему путь к двери. — Вы досмотрите дневник с папой!
— Ну что ж, — пожал плечами Ленц и опустился на стул, — значит секретность моей миссии будет нарушена. Но, предупреждаю, соответствующие инстанции узнают, по чьей вине…
Грета закрыла лицо руками и отошла от двери.
Он не спеша поднялся, спрятал фотоаппарат в сумку.
— Благодарю, фрейлейн. — И выходя, бросил с едва уловимым презрением. — Вы достойны своего фатерлянда.
Крикнув часовым, чтобы гостя выпустили, Грета отнесла дневник в отцовский кабинет, вернулась в свою комнату, заперлась на ключ и, не раздеваясь, легла, уткнувшись лицом в подушку. Она не в силах была вернуться в госпиталь — работать, говорить, видеть людей. Но еще тягостней было лежать и прислушиваться, не хрустит ли за окном гравий…
— Девочка, ты спишь? — послышались в коридоре быстрые, легкие шаги отца.
Грета закуталась с головой в простыню, она не могла его видеть, не могла, не могла…
— Кто у тебя сейчас был? — лязгнула ручка двери.
— Так… один поклонник…
— Это он вызывал тебя от моего имени из госпиталя?… Почему ты молчишь?… Гретхен!
Ей хотелось кинуться к нему, кричать, забыв о долге, обо всем: «Папа, беги! Они расстреляют тебя, беги!» Но она молчала. Ведь тот приказал: ни слова.
…Молчать. Во имя фюрера, фатерлянда — молчать.
…Ушел. Я заперла сейф? Кажется. Он ничего не узнает. И завтра его заберут. И она лишится отца, как лишилась уже матери. Боже мой…
Ручка двери с силой задергалась.
— Грета, ты открывала сейф? Почему мой дневник лежит не в том отделении, в котором я его оставил? Грета!
Не выдержав, дочь штандартенфюрера разрыдалась…
Один
— Собственного папашу продала? — Шурин рот смешно округлился. — Ну и ну! Воспитали на свою голову!
— Потом, потом, — прервал Ленц расспросы. — У своих наговоримся. — Он вытащил из фотоаппарата кассету с заснятой пленкой. — Зашей в пальто. Быстро!
— Уходим?! — ее глаза заискрились. — Вместе, да?
Он зачем-то открыл и закрыл дверцу буфета и повернулся к девушке спиной.
— Видишь ли, Шуринька, среди прочего я наткнулся в дневнике на запись о какой-то антифашистской группе, появившейся в войсках гарнизона…
— Ну и что?
— Ищейки Кляйвиста напали на ее след. И руководителя знают — электрик передвижного фронтового театра Франц Зах…
— Но… но, Петер Фридрихович, не можете же вы помчаться искать этого человека ночью! А пока утро, пока найдете, предупредите. А ну как немка тем временем очухается и папуле повинится?
Он с силой вдавил носком сапога подгнившую половицу.
— Вот и я себе говорю…
— Эх, знать бы мне «шпрехензи дойч», — виновато смотрела ему в спину девушка. — Если б и сцапали — хоть не велика потеря.
— Шуринька, я боюсь совершить глупость. Не имею права на рожон переть, все-таки нужен еще… И не могу, понимаешь, не могу я уйти, плюнув на этих бедолаг! — Он обернулся, больно стиснул ее плечи. — Как мне быть? А, зяблик?…
— Надо идти! — сердито воскликнула девушка.
— Ладно, — сдался он. — Собираемся.
Она убежала к себе, отпорола подкладку своего старенького пальтишка, зашила кассету, собрала узелок, рассовала по карманам фотографии матери.
— Готова? — Ленц вошел к ней. — Узел не брать. Почему в резиновых сапогах? Чтобы патрульным было легче догадаться, куда держишь путь?… Так. К дверям приколи записку: «Герр Ленц, их ком цум деревня, муки достать», — что-нибудь в этом роде. Аусвайс при себе? Расположение застав на выходах из города усвоила? Так. Наткнешься на патруль — скажешь: акушерка, вызвали принимать роды. Не бойся, я буду идти сзади, в случае чего — выручу. Ну пошли, пошли…
Через час без особых приключений они добрались до развалин химического завода. Здесь кончался пригородный район, неподалеку за каменоломнями и торфяными полями лежала деревня Яблоневка и сразу за нею начинался огромный, раскинувшийся на десятки километров партизанский лес.
— Отдохнем? — предложила Шура. — Еле дышите…
— Нет! — хрипло отрезал Ленц.
За всю дорогу это было его первое слово.
— Никак не можете забыть про тех антифашистов? — не выдержав, спросила она.
— Ну допустим, допустим, меня даже схватят! — внезапно остановился он, вцепившись в пуговицу на ее пальто. — Вот и чудненько! Сомневаться начнут: успел ли переправить кассету, выиграем время, а?
Девушка почувствовала, с каким волнением ждет он ее ответа…
Поодаль, за холмами, где тянулось шоссе, послышался далекий надсадный шум мотора.
— Я понимаю, — едва слышно ответила Шура. — Ждем вас завтра.
Он благодарно кивнул.
— Где?
— На «спецмаяке». Яблоневка, двенадцать. Там старикан один, я предупрежу, он проведет в лес.
— Запасной вариант?
— Труба не дымит — значит явка завалена. Тогда через общий «маяк». Хутор Ясень. Пароли вы знаете.
Он сел на камень, торопливо, словно боясь передумать набросал донесение — сжато, самое основное. Скатал бумагу в комок.
— Если что — уничтожить.
Светящиеся стрелки его часов показывали уже первый час ночи.
— Ну все. Дальше пойдешь сама. И смотри, чтоб добраться живой — невредимой! Обещаешь?
…Что же ты стоишь? Не надо, не надо так смотреть на меня, девчушка ты моя славная! Ну иди же, иди…
…Нет, погоди. Посидим. Полагается перед дорогой. Вот тут, на щебне.
Только молча. Вот так.
