— Где встретим поезд на Касабланку?

— Встретим? — удивленно говорит кондуктор. — У нас всего один поезд. Завтра приедем в Марракеш и простоим там до среды.

— Два билета в Марракеш, — решает Волков.

— А куда из Марракеша? — спрашивает Рубец.

Песня была про Абд-эль-Керима, про горящее сердце вождя и слово свобода, стремительное как восточный ветер. Припев у нее был такой:

Бартоломео Бассалини качался на плетеном стуле и пел тонким голосом, подражая речи рифов. Он с удовольствием произносил все нехорошие слова по адресу французов и испанцев. Он их не любил.

— Хорошая песня,- сказал он, вытирая круглое лицо огромным платком, — ее поют в племени Абда. Это племя раньше жило под самым Марракешем, а теперь ушло дальше на юг. Французы не лучше пешей саранчи.

В высоком пустом зале станционного буфета было жарко до одури. Снаружи было еще хуже: город плавился и горел в нестерпимом белом свете. Здесь все-таки была плетеная мебель, кипящий черный кофе и холодная вода с шербетом. Уходить отсюда не следовало.

— Но и саранча не хуже французов,- продолжал итальянец. — На прошлой неделе я встретил в предгорьях Джеб-аль-Милстин армию пешей саранчи Она шла тридцатиметровой полосой. Я видел два километра этой полосы и не знаю сколько ее всего было… Верблюды побоялись в черную реку и я повернул назад… Она была, как огонь .. Она — синьор Боссалини задохся и стал пить воду.

Рубец молча удивлялся способности итальянца говорить, а потом своей способности удивляться.

Утром они видели много достопримечательностей: широкое море плоских крыш и крытых улиц Марракеша, дворец Да-эль-Магзен, золотой пруд, пыльные метлы пальм, розовый песок, огромных пастухов из племени Дуккала и бандитов из штрафной роты Иностранного легиона.

Видели откормленных на семь пудов шестнадцатилетних невест и отощавшие скелеты остроносых рабских псов.

Ели маринованные финики и кислые песочные пирожные. Впрочем песок, в качестве необходимой части, входил во все кушания. Он скрипел на зубах и лез в нос.

Но достопримечательности надоели.

Даже Волкову. Он обтерся полотенцем, с трудом наклонился вперед, и в третий раз спросил итальянца:

— Что же вы думаете о нашем маршруте?

— В Касабланку поезд в среду не пойдет, — ответил итальянец. — Они красят паровоз и не успеют кончить.

И потом жена полковника Сегонзака должна поехать на север. Сегодня вечером она производит на свет, значит раньше субботы не поедет… Поезд, очевидно, пойдет в субботу.

— Четыре дня сидеть в Марракеше, — прошептал Волков, а Рубец от ужаса закрыл глаза

— Вот что, — вдруг заявил Боссалини, — едем со мной в Могадор… Километров сто, — пройдем не спеша в три ночи. Оттуда ходит пароход на Тенериф, знаете, Канарские острова?.. А там бывают пароходы на Гавану и Панаму…

И ждать там неплохо — там прохладно и много канареек.

Несогласиться на это предложение было немыслимо.

С наступлением темноты караван вышел из западных ворот Марракеша.

Вторую ночь шли по застывшему огромными волами серебряному морю.

Луна была ослепительна и чернильные тени верблюдов неправдоподобно путались на кривых поверхностях песка.

Один из вожатых, захлебываясь, пел свою самую длинную песню. От нее кружилась голова и хотелось зевать до боли в скулах.

Утром зашумел странный багаж синьора Боссалини. С высоких вьюков верещали, по-детски плакали, кашляли и свистели все голоса северо-западной Африки.

Верблюды урчали от страха и вожатые, разгружая их, ходили с угрюмыми лицами. Итальянец глухим голосом из-под платка проклинал толстопузого Гегенбека: хорошо ему пить пиво в Гамбурге и ждать пока бедный Боссалини пришлет очередную партию зверей.

Фибровый чемодан вдруг сам по себе прыгнул вбок. Он слетел с высокой кручи корзин и, ударившись о землю, раскрылся. В нем сидела огромная, в метр величиной, песочного цвета, ящерица, вроде крокодила, только голая. Она очень обрадовалась солнцу. Раздула шею и замерла.

— Уарран! — не своим голосом закричал один из вожатых и вскочил на ближайшего мехари.

Через две минуты ни одного из верблюдовожатых не было видно.

— Держите его! — кричал итальянец, прыгая за ящерицей безвредной и очень дорогой!

Верблюды, зараженные смятением, носились во все стороны, плакали тонкими голосами и плевались. Они опрокинули палатку и чуть не растоптали Мишу.

Ящики и корзинки опили как грешники в аду.

Уарран был настигнут, но сильно дрался хвостом, и Волков помогавший его ловить, получил от итальянца удар палкой по ногам.

Наконец, уарран был запрятан в чемодан и завязан, а верблюды приведены в организованное состояние.

— Поркомадонна, — отплевывался синьор Боссалини, в бою набравший полный рот песку, — теперь мои олухи не вернутся… Я их знаю; они воображают, что одного прикосновения к этой самой ящерице достаточно, чтобы мужчине потерять свою мужскую силу…

Вечером пришлось самим вьючить верблюдов, они не доверяли, бросались в стороны и топтались.

Миша впервые за всю дорогу был доволен своей женской долей. Ему не полагалось подходить к верблюдам.

Идти верблюды не хотели, — их приходилось гнать.

Эта последняя ночь похода была страшной. Воздух дрожал от непрерывного, близкого, разрывающего сердце воя шакалов. Луна взошла поздно. С черного неба дул прохладный ветер, а от земли вставал густой зной.

Было скверно.

Могадор, город тысячи запахов. Из них самым безвредным был запах гнилой рыбы.

Был прилив, но шлюпкам не хватало воды к пристани. Метров сто носильщики тащили по воде на скользких намасленных спинах. Идти самому нельзя: американский престиж.

Пароход был маленький и ржавый, звали его «Маршал Пелисье». Он дрожал старческой дрожью и стучал, как швейная машина.

За кормой медленно уходила под горизонт негостеприимная Африка. Было прохладно и было бы хорошо, если бы не запахи. Старый «Маршал» вез с собой полный набор могадорских ароматов и еще свои собственные: острые и печальные. Среди них выделялись перегорелое машинное масло и чеснок.

В кают-компании и каютах жили колонии клопов Людоедов. Спать можно было только на железной палубе, но она была густо усыпана угольной пылью пополам с песком.

Всю ночь на носу мычали буйволы, и непрерывно стонал всеми своими заклепками маленький обиженный пароход.

Утром машину остановили на четыре часа. Механик любовно мазал ее маслом и называл бретонскими ласкательными именами. Наконец, уговорил и она пошла.

Днем останавливались еще два раза.

Есть было трудно. Кофе отдавало жестью, рыба пахла Магадором и галеты были тверже камня.

Море совершенно безразлично относилось ко всем обидам и бедам маленького парохода и его обитателей. Оно лежало огромное, плоское, гладкое, как зеркало и довольное собой. Оно грелось на солнце.

На второе утро над горизонтом поднялся серебряный конус Тенерифского пика. Дальше пароход отказался. Механик разворотил все его внутренности и к вечеру сообщил, что ремонт больше двух суток не займет.

— Чудесная у нас машина, — заявил он, — сорок лет ходит «и пройдет еще сорок. Вот увидите, как она у меня завертится!

Но Волков и Рубец не увидели.

К концу третьих суток ремонта с севера пришел большой двухтрубный пароход. Это был англичанин «Бельмор Кастль».

Он подошел и предложил буксир до Тенерифа. Капитан с негодованием отказался.