— Это тот, Бербрайер, — пояснила сторожиха. — Марк Борисович. Сын, наверное. — Она глянула на вывернутое надгробие. — Верно. Этот Борис Моисеевич. Точно, отец…

— Ну наконец, дождались! — проворчал Федор, когда в прихожей хлопнула входная дверь. — Дорогая, ты как раз к ужину успела. Все горячее, с пылу с жару.

Клава, не раздеваясь, вошла на кухню, плюхнулась в кресло и уронила голову мужу на плечо.

— Феденька, ты же умный, хороший, чуткий, ты же все понимаешь. Мама устала, мама сегодня так много работала. Мама совсем не виновата.

— Не виновата она, конечно… — Федя нехотя чмокнул ее в макушку. — А мама помнит, какой сегодня день?

— «Девушка, вы не подскажете, как пройти к Большому театру? Девушка, а он правда большой?..» — Клава улыбнулась своим воспоминаниям. — Я тебя тогда еще на другом конце улицы заметила, как ты на меня пялился. Интересно, думаю, как этот знакомиться будет. Что-нибудь интересное придумает, или как все?

— Ну и как?

— Фантазия — не самый большой твой козырь. — Клавдия вынула из кармана небольшую коробочку и положила ее перед Федей. — Я тебя очень люблю. Все еще.

— И я тебя. — Федя нежно обнял ее и поцеловал. Распаковал подарок и даже присвистнул от восхищения. — Ух ты, мама дорогая, давно такую хотел. Сколько ж такое чудо стоит?

Это была немецкая электробритва. Жутко дорогая, Клава копила на нее еще с прошлого лета.

— Неважно. — Она обняла мужа за шею. — Дорогому человеку — дорогие подарки.

— У меня для тебя тоже подарок, — сказал он и широко улыбнулся.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнула Клавдия и принялась целовать раскрасневшегося мужа. — Наконец ты вставил зубы. Сколько лет. Вот это подарок, вот это спасибо!

Она уже три года не могла уговорить Федора вставить два выпавших зуба. Он, как узнал, сколько это будет стоить, сказал, что лучше купит две покрышки для машины.

— Ну ладно тебе, Клав. — Федя смущенно заморгал. — Ну что тут такого. Ну вставил и вставил. Пойдем лучше в комнату, я ужин приготовил.

— Сейчас, я только разденусь и руки помою. — Клава нехотя выбралась из кресла и поплелась в прихожую.

Ужин был невкусный. Отбивные оказались пережарены, салат пересолен, вино совсем не подходило к мясу, а кофе, который Федя вызвался сварить сам, пить было вообще невозможно.

Но Клава съела и выпила все. Потому что видела напротив сияющие от счастья глаза мужа. И сама почувствовала себя счастливой. Потому что приятно было сидеть напротив него и слушать его скучные рассказы о машинах, о клиентах, о том, какой он ремонт сделает летом. И знать, что этот скучноватый, начинающий лысеть мужчина с появившимся пузиком вот уже почти двадцать лет живет рядом с ней. И до сих пор любит ее. И готов отдать жизнь за нее и за детей. И отдает ее потихоньку, день за днем.

— Я люблю тебя, Федя, — сказала она тихо, перебив очередную его тираду о том, что Максу неплохо бы купить хороший костюм.

— Что? — не сразу понял Федя.

Клава встала из-за стола, опорожнила свой бокал, улыбнулась загадочно и прошептала мужу на ухо:

— Пойдем в спальню, милый…

Этот сон уже мучил Клавдию Васильевну несколько дней. И до того ж он был мрачный, что она даже родным о нем рассказать не могла. А просыпалась каждый раз в ужасе и страхе, с колотящимся сердцем и жутким отвращением к самой себе. Ведь получалось, что в ее сознании (или подсознании) жили все эти изощренные мерзости и грязь.

Во сне все походило на киносъемку. Хотя Дежкина не видела киноаппаратов, не видела осветительной аппаратуры, суетливого режиссера, но какой-то дух показухи витал над тем, что творилось на ее глазах. Страшный дух. Так бывает во сне: изначально знаешь, где все происходит, и обстоятельства как бы являются данностью. Вот теперь это было что-то из жизни Древнего Рима. Все люди были одеты в светлые туники или латы. И всех их казнили. Казнили разнообразно, с выдумкой, кроваво и безжалостно.

Рубили головы, распинали на крестах, отдавали на растерзание львам. Впрочем, таких казней уже видено было в кино несметно. Много красной краски, неубедительные манекены, примитивные спецэффекты… Но, чувствовала Дежкина, что и самих киношников все это не устраивает, что задумали они еще что-то необычное, что-то новенькое, чтобы встряхнуть заскучавшего зрителя.

Во сне Дежкина шла мимо всех этих ненастоящих смертей, как мимо досадных, но малозначительных помех, и почему-то знала, что ей срочно надо вон туда, к нагромождению белых шатров, что именно там произойдет главное, чего она боится, но к чему ее тянет непонятное и гадкое любопытство. Вот это-то любопытство и мучило ее потом больше всего.

Она поспевала как раз в тот момент, когда на землю бросали еще одно человеческое тело. Клавдия со страхом разглядывала круглое лицо мертвого патриция со слегка горбатым носом и тонкими губами, оплывшие щеки когда-то монетного профиля, вьющиеся черные, коротко стриженные волосы — весь его облик выражал дородность и властность. Самое жуткое, что это был не муляж и не манекен, а настоящее человеческое тело. Труп. Она понимала это по тому, как мертвенно вздрагивали от удара о землю жировые складки на животе.

В каком морге раздобыли это тело? Что за несчастный бомж с лицом римского вельможи оказался тут, на съемочной площадке? Дежкина даже не пыталась ответить себе на эти вопросы, она вдруг бросалась бежать от страшного места. Чтобы не видеть дальнейшего. И в один момент оказывалась за белым шатром, успевала перевести дух, заклиная себя не смотреть, не поворачивать голову, убежать… но все равно каждый раз, словно по чужой воле, вскидывала глаза и видела, как труп вздергивался над шатрами ногами кверху. На ступни были накинуты железные тросы — вранье в историческом смысле, — а тросы эти растягивались желтыми автокранами, не видными, впрочем, из-за шатров.

Труп долю секунды висел в воздухе, болтая руками, — этого Дежкина почти не видела, только самым краешком глаза, даже скорее как бы догадывалась, но вот именно тут что-то заставляло ее повернуть голову и уже самое мерзкое она видела ясно и четко, как, должно быть, и фиксировала невидимая кинокамера: тросы резко натягивались в разные стороны, и тело беззвучно и легко разрывалось пополам: раскрывался синий желудок, вываливались кишки, обнажались белые ребра, голова оставалась слева…

— Ты вчера на место происшествия ездила?.. Вот и бери это дело. — Прокурор хлопнул ладонью по столу.

— Ага, ну конечно! — воскликнула Дежкина. — Музыканты есть? Отнесите рояль на пятый этаж.

— Этот анекдот я еще в армии слышал.

— Вот именно, — сказала Клавдия.

Владимир Иванович посмотрел на часы.

— Все, иди, иди, Клавдия. У меня и без тебя дел по горло.

— И у меня тоже, между прочим! — не унималась Клава. — Четыре дела на мне, если не забыли. Плюс стажерка.

— Не забыл. Теперь не четыре, а пять. Вот стажерке и дай. Все равно висяк, пусть хоть копать поучится. — Он строго посмотрел на Клавдию. — Дежкина, без разговоров. Дуй в кабинет. Левинсон уже первые данные должен принести.

Клава махнула рукой и встала.

— Так я и знала, — пробормотала она, покачав головой. — Как приснится ночью, так утром…

— Что? Что ты сказала?

— Ничего. Можно идти? — Она сердито посмотрела на прокурора.

— Нужно. Всем привет. — Он деловито углубился в изучение каких-то бумаг на столе, давая тем самым понять, что Дежкиной для него больше не существует.

Клава незаметно показала ему язык и вышла из кабинета.

Левинсон уже ждал ее у двери. Ходил взад-вперед, заложив руки за спину, как Ленин, и глупо улыбался.

— А я уже знаю! А я уже знаю! — воскликнул он, заметив Клавдию еще издали. — Можно поздравить?

— Сейчас как дам в лоб! — Клавдия замахнулась на него. — Уши проглотишь.

— Ой как страшно, ой как страшно! — Левинсон шутливо присел. — Пошли, расскажу вам с вашей секс-бомбой кое-что интересненькое.