Я. — А скажите, А. М., неужели никого нельзя было спасти из убитых по таганцевскому делу? Г. (сильно волнуясь, со слезами на глазах){189} — Вы видели, видели, кто от меня сейчас вышел? — (Входя, я встретил выходившую от него даму в трауре.) — Это жена Тихвинского; Ленин его хорошо знал; Ленин мне говорил про него: «Вот это голова! Нам такие люди нужны, очень нужны». И вот видите? Я. — Т. е. вы хотите сказать, что даже Ленин не мог здесь ничего сделать? Г. (после небольшого колебания) — Я вам расскажу. Я несколько раз ездил в Москву по этому делу{190}. Первый раз Ленин сказал мне, что эти аресты — пустяки, чтоб я не беспокоился, что скоро всех выпустят. Я вернулся сюда{191}. Но здесь слышу, что аресты продолжаются, что дело серьезно, командированы следователи из Москвы. Я опять поехал в Москву; прихожу к Ленину. Он смеется: «Да что вы беспокоитесь, А. М., ничего нет особенного. Вы поговорите с Дзержинским». Я иду к Дзержинскому, и представьте, этот мерзавец (sic!) первым делом мне говорит: «В показаниях по этому делу слишком часто упоминается ваше имя». Что же, я говорю, вы и меня хотите арестовать? — «Пока нет». Вижу, дело серьезное. Я пошел к Красину. Красин страшно был возмущен. Мы вместе с ним были у Ленина; Ленин обещал поговорить с Дзержинским. Потом я несколько раз звонил Ленину, но меня не соединяли с ним, а раньше всегда соединяли. Наконец, я опять добился быть у него; он сказал, что ручается, что никто не будет расстрелян; я уехал; в Петрограде через два дня прочел в газетах о расстреле всех{192}. Вот. А с Романовыми хуже было. Я в Москве упросил Ленина отдать мне их на поруки (речь идет о Вел. князьях Ник. Мих., Павле Ал-др., Георг. Мих., Дмитр. Конст. и Иоан. Конст. — Б. С.), и он мне выдал бумагу, по которой я мог увезти их из чека; я сел в поезд в тот же вечер и утром уже был в чека с бумагой; мне говорят: — Сегодня ночью расстреляны. Как, почему? — По телефонному распоряжению Ленина из Москвы (sic!!!). Я. — Но… после этого… что же такое Ленин? Г. (вдруг стихнул, как будто смущенный) — Ленин… видите ли… это прежде всего человек… безмерно хитрый (sic!){193}. Я. — Безмерно хитрый? Другими словами — подлец 96-й пробы! Г. (насупившись, молча смотрит перед собой). Я. — А. М., но об этом нельзя же молчать? Г. (скривившись) — Да, за границей я опубликую мои о них сведения! Пусть все узнают, это так оставить нельзя. Дзержинский задерживает мне паспорт, но я его получу! Я. — А. М., это будет иметь огромное значение, это необходимо сделать! (Дальше идет сердечное прощание, пожелания, etc.) Горький уехал за границу; я все ждал его разоблачений; вместо них он написал… восторженную статью о Ленине и такую же о Дзержинском! Дальнейшее — известно. Этот любопытный разговор я не сделал — и не сделаю — достоянием печати, пока существуют большевики; о нем знают только мои близкие и Ю. А. Григорков. Повторяю, в искренности Горького я не сомневаюсь; сообщаю вам копию моей записи «доверительно». Одно время я так (одно слово неразборчиво. — Б. С.), что хотел опубликовать эту беседу в «открытом письме Горькому», но решил, что пока большевики не сдохли, это может быть похоже на донос, и мы с Евд. П. решили держать это под спудом, сообщая лишь близким друзьям. Теперь — что будет дальше, дорогой Александр Валентинович? <…> Георгий Адамович{194} Памяти Гумилева Обыкновенно говорят: «время летит». О далеких событиях, врезавшихся в память, с удовольствием замечают, что они были «как будто вчера». Но в наши годы даже и это изменилось. Вспомните начало войны, — ведь это было всего лишь пятнадцать лет тому назад. Пятнадцать лет! А кажется — целая вечность. И действительно, столько за эти пятнадцать лет произошло, столько нового возникло, столько старого погибло, вообще «так мало прожито, так много пережито», что на несколько иных благополучных веков с избытком хватило бы. Мне в эти дни вспоминается арест и последовавший за тем расстрел Н. С. Гумилева. Было это в августе 1921 года — как давно! Будто солдатам на войне, месяцы нам теперь насчитываются за годы. Но то, чтобы события стирались или тускнели в памяти… Нет, как в бинокль с обратной стороны — все совершенно ясно и отчетливо, но удалено на огромное расстояние. Утром ко мне позвонили из «Всемирной литературы»: — Знаете, «Колчан» задержан в типографии… Вероятно, недоразумение какое-нибудь. «Колчан» — название одной из ранних книг Гумилева. Тогда как раз печаталось второе ее издание. Сначала я не понял, о чем мне сообщают, подумал, что действительно речь идет о типографских или цензурных неурядицах. И только по интонации, по какой-то дрожи в голосе, по ударению на слове «задержан» я догадался, в чем дело. Тогда в городе к этому условному телефонному языку все были привычны и понимали его с полуслова. Да и не сложные велись разговоры, все говорили равнодушно и как будто невзначай: «Знаете, скоро, кажется, будет тепло», — знали, что, по слухам, ожидаются перемены. Если кто-либо внезапно «заболевал» — понимали, что больница находится на Гороховой или Шпалерной{195}. Как только распространилась весть, что «„Колчан“ задержан», начались хлопоты о его скорейшем освобождении. Ездили по властям и большим, и малым, телеграфировали Горькому, который тогда находился в Москве. Но никто не предполагал, что конец будет такой быстрый и роковой. Хлопотали, не думая о расстреле — не было к нему никаких оснований. Даже и по чекистской мерке не было. В эти дни скончался Александр Блок. Мы толковали между собой: знает ли «Колчан» в тюрьме о смерти поэта, как подействовало на него это известие. Гумилев раз или два прислал из заключения записку. Просил какие-то мелочи, Евангелие и, кажется, Гомера. Но читать ему пришлось недолго{196}. Как все это было давно. Удивительно, что ранняя насильственная смерть дала толчок к расширению поэтической славы Гумилева. Никогда при жизни Гумилева его книги не имели большого распространения{197}. Никогда Гумилев не был популярен. В стихах его все единогласно признавали большие достоинства, но считали их холодными, искусственными. Гумилев имел учеников, последователей, но проникнуть в широкую публику ему не давали, и, по-видимому, он этим тяготился. Он хотел известности громкой, влияния неограниченного. И вот это совершается сейчас, — может быть, не в тех размерах, как Гумилев мечтал, но совершается. Имя Гумилева стало славным. Стихи его читаются не одними литературными специалистами или поэтами; их читает «рядовой читатель» и приучается любить эти стихи — мужественные, умные, стройные, благородные, человечные — в лучшем смысле слова. Василий Немирович-Данченко{198} Рыцарь на час (из воспоминаний о Гумилеве) Невыразимою грустью на меня повеяло от небольшой, изящно изданной книжки Гумилева — «К синей звезде»{199}. Точно из далекой, неведомо где затерянной могилы убитого поэта меня позвал его едва-едва различимый голос. Мы обдумывали планы бегства из советского рая. вернуться Ср. с впечатлением Евгения Замятина, оставившего краткую запись о разговоре с Горьким по поводу судьбы Гумилева: «Случилось так, что незадолго до его отъезда я, возвращаясь из Москвы в Петербург, оказался в одном вагоне с Горьким. Была ночь, весь вагон уже спал. Вдвоем мы долго стояли в коридоре, смотрели на летевшие за черным окном искры и говорили. Шла речь о большом русском поэте Гумилеве, расстрелянном за несколько месяцев перед тем. Это был человек и политически, и литературно чужой Горькому, но тем не менее Горький сделал все, чтобы спасти его. По словам Горького, ему уже удалось добиться в Москве обещания сохранить жизнь Гумилеву, но петербургские власти узнали об этом и поспешили немедленно привести приговор в исполнение. Я никогда не видел Горького в таком раздражении, как в эту ночь». вернуться Горький поехал в Москву ночным поездом с 9 на 10 августа. Около 15 августа он вернулся в Петроград. Через непродолжительное время он снова решает ехать в Москву, но откладывает эту поездку. 24 августа, т. е. в день, когда Гумилеву был вынесен приговор. Горький писал Е. Пешковой, что поездку в Москву он отложил по болезни. С 24 по 27 августа он отдыхал в Белоострове под Петроградом, а 27-го снова поехал в Москву, где и оставался до 31 августа. Так что слова Горького о том, что он «несколько раз ездил в Москву по этому делу», должны быть уточнены: в Москву он ездил в августе 1921 года два раза, что и следует в точности из дальнейшего рассказа Горького Сильверсвану. Однако за эти две поездки Горький встречался с Лениным не два, а несколько раз. вернуться Речь идет о возвращении Горького в Петроград из Москвы не позднее 15 августа 1921 года. вернуться Из этой поездки в Москву Горький вернулся в Петроград самое позднее 31 августа, а сообщение о расстреле 61 человека по таганцевскому делу, включая Гумилева, было опубликовано в Петрограде 1 сентября. вернуться Ленин был хорошо осведомлен о так называемом Таганцевском заговоре, который, в соответствии с чекистскими авторами, был раскрыт 31 мая 1921 г. Владимир Таганцев, приват-доцент, ученый-географ, по имени которого и назван заговор, был арестован 5 июня. Через десять дней его отец всемирно известный юрист-криминалист академик Николай Степанович Таганцев направил письмо Ленину с просьбой о смягчении участи сына, а также о том, что Чека без всяких оснований конфисковала его, Николая Степановича Таганцева, личное имущество. Ленин получил и прочел это письмо 17 июня и наложил резолюцию: «Очень просил бы рассмотреть возможно скорее настоящее заявление в обеих его частях» (т. е. смягчение участи и увоз из квартиры Таганцева вещей, принадлежащих лично Н. С. Таганцеву). Было снято пять копий с этой резолюции, из которых одна была передана Дзержинскому, другая — Д. И. Курскому, комиссару юстиции. Что ответил Дзержинский Ленину и ответил ли вообще, неизвестно. Курский же ответил только 5 июля. Он заявил, что Таганцев-младший должен быть «подвергнут суровым репрессиям» в связи с его участием в «Союзе возрождения России». Но этот союз (СВР) был разгромлен еще в 1919 г., так что о Петроградской Боевой Организации (другое название Таганцевского заговора) комиссар юстиции еще ничего не знает. Заговор еще только стряпали в кабинетах Чека. Но в первой декаде августа судьба арестованных в принципе уже была решена. Еще 29 июля Ленин прочитал письмо от некой А. Ю. Кадьян, знавшей лично родителей Ленина. Она просила Ленина вмешаться в дело Таганцева, ее родственника, и что-нибудь сделать для смягчения его участи. Ленин ответил на это письмо через двенадцать дней, но не собственноручно, а поручил своей секретарше Фотиевой ответить Кадьян, чтобы она больше не беспокоила Ленина, что он болен и по болезни уехал из Москвы и что преступление Таганцева-младшего настолько серьезно, что об освобождении речи быть не может. Эта записка Фотиевой кончается словами: «Я наводил справки о нем не раз уже». Речь идет о Вл. Таганцеве. Иначе говоря, Ленин был в курсе дела, знал, что участь Таганцева и арестованных по его делу уже предрешена, а встречаясь с Горьким, лицемерил и водил «буревестника революции» за нос. вернуться Напечатано в «Иллюстрированной России» (1929. № 34) под рубрикой «Литературная неделя». Это была постоянная рубрика в журнале, в котором Адамович интенсивно сотрудничал. Ранее под аналогичной рубрикой — «Литературные беседы» — он печатал статьи в парижском «Звене». В тридцатые годы под общим заголовком «Литературные заметки» Адамович опубликовал ряд подобных статей в «Последних новостях». Краткие или попросту миниатюрные воспоминания о Гумилеве разбросаны по разным литературным «заметкам» и «беседам» Адамовича. Например, в заметке о Есенине, напечатанной в «Последних новостях» (1935. № 5390), Адамович вспоминает, что однажды во время чтения Есениным своих стихов Гумилев громко и демонстративно заговорил с кем-то из сидевших рядом, чтобы показать свое пренебрежение к поэзии Есенина. В «Иллюстрированной России» через два года был напечатан Адамовичем еще один небольшой очерк о Гумилеве (13 июня 1931 г.). Гумилев написал об Адамовиче рецензию на его первую книгу «Облака», вышедшую в январе 1916 г. (возможно, в декабре 1915 г. в издательстве «Гиперборей»). Рецензия появилась в «Аполлоне» (1916. № 1). За нею следовал отзыв Гумилева на «Вереск» Георгия Иванова. Последний не мог не читать этой рецензии, помещенной в журнале, в котором сам Г. Иванов был постоянным сотрудником. Но по очевидным причинам Г. Иванов не включил это гумилевское «Письмо о русской поэзии» в напечатанную посмертно книгу его статей. Эта книга под редакцией Г. Иванова вышла в свет в Петрограде в 1923 г. Рецензии на «Облака» Адамовича в ней нет. В своей заметке Гумилев писал, что автор «Облаков» является поэтом, «во многом неустановившимся». Его стихи бледны, «типично юношеские», подражательные. В них слышны «перепевы строчек Ахматовой», а в одном стихотворении настолько виден Анненский, что Адамовичу, чтобы спасти это стихотворение, пришлось взять к нему эпиграф из «Баллады» Анненского. Вместе с тем Гумилев отметил лирическое дарование начинающего поэта, «хорошую школу и проверенный вкус». В этой заметке Гумилев оказался настолько проницательным критиком, что с большой точностью предсказал направление развития Адамовича: «Иногда проглядывает своеобразие мышленья, которое может вырасти в особый стиль и даже мировоззрение». Адамович познакомился с Гумилевым в 1912 г. Встречался с ним и позднее, когда тот вернулся весной 1918 г. в Петроград после годичного пребывания за границей. Затем в начале 1919 г. Адамович уехал в Новоржев, где и оставался до весны 1921 г. С той весны встречи с Гумилевым возобновились. Адамович вступает во вновь организованный Гумилевым Цех поэтов, участвует в альманахах Цеха, работает в издательстве «Всемирная литература». Для этого издательства совместно с Гумилевым и Г. Ивановым Адамович подготовил перевод «Орлеанской девственницы» Вольтера. Книга вышла в свет в 1924 г. Впрочем, по сообщению И. Одоевцевой («На берегах Сены»), основная часть перевода была сделана Г. Ивановым. «Колчан», о котором говорит Адамович в этой заметке, вышел в 1916 г. О нем появилось большое количество отзывов: Иннокентия Оксенова в «Новом журнале для всех», Б. Эйхенбаума в «Русской мысли», М. Тумповской в «Аполлоне», Е. Зноско-Боровского в литературных приложениях к «Ниве» и др. Известность Гумилева после публикации «Колчана» чрезвычайно возросла, но это еще не была истинная популярность, о чем и пишет Адамович в конце своей заметки. Второе издание «Колчана» вышло не в Петрограде, а в Берлине (изд. Гржебина, 1922). Второе петроградское издание, о котором пишет Адамович, очевидно, было остановлено, когда книга уже была готова к печати. вернуться На Гороховой в здании, которое ранее занимало петербургское градоначальство, в это время находился центр Петрочека. В том же здании на верхних этажах была тюрьма, в которой, в частности, провел короткое время Блок. На Шпалерной — другая чекистская тюрьма. вернуться О просьбе Гумилева прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие рассказывают также Н. Оцуп и Г. Иванов. вернуться Г. Иванов, который лично знал Гумилева дольше и лучше, чем Адамович, пишет о Гумилеве, как о поэте, к концу жизни «становившемся знаменитым». О «знаменитости» Гумилева говорит и К. Чуковский в дневниковой записи от 5 марта 1919 г. «Вчера у меня было, — пишет Чуковский, — небывалое собрание знаменитых писателей». И рядом с Горьким, Куприным, Мережковским, Блоком К. Чуковский называет имя Гумилева (см.: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 245). вернуться Василий Иванович Немирович-Данченко (1844–1936) — один из двух самых плодовитых русских писателей, по определению Блока (второй, по его словам, — Ясинский). Очерк «Рыцарь на час» впервые опубликован в журнале «Воля России» (1924. № 8/9. С. 249–256). вернуться Сборник «К синей звезде» с подзаголовком «Неизданные стихи 1918 г.» вышел посмертно — в 1923 г. в Берлине. |
