— Не здесь ли живет гражданка Зоя Борисовна Львович? — спросил Кошелев.

— Здравствуйте, молодой человек. Она живет здесь… вот в этом доме живет она…

— Вера Александровна Кошелева прислала ей платье.

— Мерси, молодой человек, ну, так что же мы стоим тут в грязи, идемте в дом.

Они вошли в совсем темные сени, где пахло многим, и прошли в довольно просторную комнату, уставленную старою кожаною мебелью. Кожа на креслах и на диване стала совсем шершавой и словно заржавела от времени. На стенах висели картины библейского содержания, тоже очень старые, и множество пожелтелых фотографий каких-то огромных семейств.

Никого в комнате не было.

— Садитесь, молодой человек, на этом кресле… Ну, как же вы дошли по такой грязи?.. Ай, какая грязь, и это после одного дождя… Зоя, ну, иди же сюда. Тебе принесли платье.

В ответ из-за перегородки послышалось какое-то утвердительное междометие, но никто не вышел.

— Она дичится, — сказал Львович. — Ну, Зоя, скажи мерси молодому человеку, он не побоялся идти в такую грязь… Вы с Москвы приехали, молодой человек?

— Да, из Москвы. Далеко, не правда ли?

— Что значит — далеко, молодой человек? Наш сосед Келлербах — ну, так он ездит в Москву каждую среду.

— Каждую среду? Ведь это с ума можно сойти…

— Келлербах не сошел с ума… У него двенадцать деток… они просят кушать… Келлербах кормит своих детей. Он — мануфактурист.

— Надо заплатить три рубля, — сказали из-за перегородки.

— Если надо заплатить три рубля, то мы заплатим три рубля. Молодой человек, когда шел сюда, уже знал, что Львович не мошенник. А хорошо жить в Москве, молодой человек?

— Как кому.

— В Москве всякому лучше жить, молодой человек, потому что в Москве вся публика и все для Москвы.

— Зато в эти тяжелые годы мы едва не умерли от голоду. О вашей Украине мы мечтали, как о царствии небесном.

— Плохое же это было, молодой человек, небесное царствие… правда, была у нас мучица, и крупица, и курятина… а сколько у нас было красных, и белых, и бандитов… И как те бандиты резали публику… Старых евреев прибивали к полу большими гвоздями через глаза и оставляли так гнить… Молодых девушек обижали на глазах у отцов, так что они умирали… А нехай лучше были бы мы голодные!

— Ну, зато теперь все это кончилось…

— Да, слава богу, молодой человек, теперь жить стало хорошо.

— Стало быть, вы довольны Советской властью?

— А как я могу быть доволен или недоволен… Я маленькая сошка, и я не политик… Нехай будет всякая власть, только чтобы не мучили людей и торговали всяким товаром.

— А у вас только одна дочь?

— Нет, слава богу, у меня много детей и внуков. Но один сын мой живет в Минске, другой в Житомире, а старшие дочери замужем и живут в Кременчуге. Их мужья честные торговцы и крепко любят жен. У меня на той неделе родился шестнадцатый внук.

— Теперь очередь за Зоей Борисовной?

— Она молода и еще подождет… Она опора моей старости.

— Папа, отдайте три рубля.

— Да не убегут твои три рубля… А вы, молодой человек, племянник мадам Кошелевой?

— Да.

— Им не так теперь легко жить. Ох, ох, ох… А прежде, ой, как они жили! У них был домик — игрушечка… Ой, какой был пан дотошный… Настоящий был пан и никогда не обижал бедных людей. Такому пану нужно поставить каменный памятник на площади и на золотой дощечке написать его имя. Три рубля… ты сказала, три рубля?

— Да…

— Ну, так, стало быть, три, а не два… Львович когда-то учился арифметике и еще не разучился считать.

Он медленно пошел в соседнюю комнату.

Степан Андреевич случайно взглянул на стол.

Там лежал список белья — простой список белья, должно быть, предназначенного в стирку. Тот самый почерк.

Степан Андреевич вздрогнул, и на один миг как-то снова по-ночному туманно стало у него в мозгу.

— Вот три рубля, молодой человек, — сказал старый еврей, — мерси и кланяйтесь многоуважаемой Екатерине Сергеевне и многоуважаемой Вере Александровне. Ай, какая она красавица! Я ведь помню ее еще вовсе деточкой. Она была совсем как ангел… Такая симпатичная барышня. Опора матери… Ой, чтоб делала мадам Кошелева, если б не дочь. Она была бы вовсе нищей… А вы, молодой человек, адвокат или доктор?

— Нет, я художник.

— Художник… Вы рисуете картины?

— Да.

— И за них плотят деньги?

— Платят…

— Дай же вам бог, молодой человек, нарисовать очень много картин. А вы женаты?

— Нет.

— Хорошей жены и много, много маленьких деток…

— Подождите… еще надо найти невесту.

— А в Москве разве нет хороших невест?.. Там много девушек, и они все охотно пойдут за такого красавца… И надарят ему детей, сколько он захочет…

— Скажите, это вы писали?

— Нет, это писала Зоя. А почему вам это хочется знать?

— Красивый почерк…

— Для прачки надо писать красиво, молодой человек, а то она не поймет и потеряет белье. Необразованному человеку трудно читать.

— До свидания.

— До свидания, молодой человек, дай бог вам благополучно перейти площадь… Зоя, скажи — до свидания. Выше подверните брюки и ступайте краем…

Львович стоял на крыльце и, когда оборачивался Кошелев, ласково кивал ему патриархальною своею головой. Но Степан Андреевич совсем не для этого оборачивался.

«Да, — думал с самодовольством Степан Андреевич, — я могу еще кое-кому вскружить голову. Но уж очень у них там чем-то пахнет. Нет. Надо на попадью направить главный удар и не разбрасываться».

— Степа, — сказала тетушка, — у меня к тебе большая просьба: живет у нас тут через три дома одна дама, бывшая здешняя помещица, урожденная графиня Шилова. Муж имел подлость ее бросить в трудные годы… Мерзавец уехал в Аргентину и теперь отлично там устроился. А она, бедная, положительно бедствует… Знаешь, ты бы прошелся к ней со мной… Сейчас уж просохло! Она очень хочет про Москву тебя расспросить. Сама она не может выйти из дома.

— Что ж. Я с удовольствием.

— Ну, так пойдем… Марья! О, дурная баба… Я ж вам велела остатки печенки собрать.

— Це они, ваши остатки. Пудавитесь!

— Дура! Не смейте так говорить.

Марья хотела что-то ответить, но вместо того вдруг плюнула черным плевком и повернула в кухню.

Екатерина Сергеевна взяла сверток с печенкой и. вздохнув, засеменила к воротам.

В ворота в этот миг вошел Бороновский. Он был по обыкновению, зелен, но глаза его изображали удовольствие.

— Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, — сказал он, — здравствуйте, Степан Андреевич! Поглядите, как после вчерашнею дождя расцвела природа… Деревья совсем от сухости истомились… А вот попили — и смотрите, какими козырями стоят… Уже я за них вчера радовался. Вера Александровна дома?

— Дома-то она, дома.

— А что?

— Нервы у нее… Ох, уж эти мне нервы!.. И кто это их открыл! В мое время не было нервов.

— То есть быть-то они были… Да на них внимания не обращали.

— Уж не знаю… Всю ночь молилась… ну, конечно, не выспалась.

— А вы бы ей сказали, что, мол, вредно себя утруждать.

— К ней во время молитвы разве подойдешь?.. Она, когда молится, часы останавливает, чтобы не били… говорит, отвлекают.

— Ну, я пока по саду поброжу. Может быть, Вера Александровна на террасу выйдет.

Анна Петровна Кобылина, урожденная графиня Шилова, обитала в доме бывшего баклажанского мещанина Зверчука.

В темной прихожей на вошедших навалилась острая вонь, похожая на ту, которая бывает в зоологическом саду зимою в обезьяньем доме.

Екатерина Сергеевна постучала в дверь.

— Кто там? — сказал за дверью настоящий дамский голос.

— Здравствуйте, Анна Петровна. Помилуй бог, или не признали?

— Екатерина Сергеевна? Дорогая моя, входите осторожнее. Мурс спит и видит удрать… Постойте… Мурс! Я тебе задам, усатый! Пошел! Ну, входите, моя радость, но быстро.