— А-а, Пилыпу Михайловичу, доброго здоровья! Як живемо, як працюемо?

— Да все так же, Иван Фотиевич. А как ты? — спросил отец. — Слыхал я: купил ты две новые сеялки и плуги.

— А на що мени куповать? Це кто же тоби таке набалакав? — даже не моргнув глазом, возразил Иван Фотиевич. — У меня и старых сиялок хватае.

Дальше разговор потек по менее щекотливому руслу — поговорили о погоде, о севе, о затяжной весне. Потом отец медленно и раздельно сказал:

— А в экономии пошло воровство. Нынче ночью из сарая увезли две сеялки и плуги.

— Тю! От-то рахуба! — с искренним возмущением воскликнул Иван Фотиевич. — Да кто же це зробыв? Який злодий?

— Этот злодий, Иван Фотиевич, — ты… След от сарая ведет прямо на твой ток, — рубанул отец. — Ты хотя бы взял грабли да заровнял следы от колес.

Иван Фотиевич простодушно расхохотался:

— Да ты сказывся, Пилып Михайлович, чи що? Чи тоби приснилось? И не бреши ты, будь ласка. Я ось що тоби скажу, Пилып Михайлович: годи тоби сидеть сторожем на чужом добре. Як сусиду кажу: чого ты сидишь биля цих жаток та косилок, доки их не растащут або ржа их не поточе. Взяв бы та продав их якомусь-небудь доброму хлеборобу. Та булы бы у тебе гроши, а земли, ей-богу, мы тебе отризалы бы десятин пять… И став бы ты сам хозяиновать.

В веселых глазах Ивана Фотиевича отражалось столько искреннего соседского доброжелательства, что отец сначала даже не нашелся, что ответить.

— Нет, Иван Фотиевич, спасибо, — сказал он немного погодя. — Пускай это добро погниет и поржавеет, но брать и продавать его я никому не буду. Я вот поеду завтра в город и доложу обо всем хозяину. И пускай он сам с вами разделывается и торгуется, как знает.

Между выгоревших на солнце бровей тавричанина впервые легла враждебная, недобрая складка, но тут же разгладилась.

— Та дурный же ты, Пилып Михайлович. Може, тоби за ти сиялки дать гроши? Га? — И опять захохотал. — А може, подывышься на мои? Ха-ха-ха! Эх ты, голова, два уха! На грэця[4] тоби буть таким честным? Вин, твий Адабаш, и не знае, що у него е якись сиялки да плуги. Вин давно со счету сбився и пропье та прогуляв и тэ, що у него осталось… Вин и земли своей не знае. А ты, Пилып Михайлович, дурень, ей-богу, дурень… Кого ты рятуешь; га?

И пока отец уходил со двора Соболевского, хохот Ивана Фотиевича катился ему вслед…

Ранним утром, еще затемно, отец ушел на станцию, чтобы ехать в Ростов к хозяину.

Потом он рассказывал, как, прибыв в город, тотчас же поехал в Нахичевань к молодому Адабашеву. Дома хозяина не оказалось. Отца встретила молодая хозяйка, бледная, чем-то опечаленная, красивая, с заплаканным лицом. Она была вдвое моложе отца, но говорила ему «ты» и называла Филиппом, точно слугу.

Отец рассказал ей, как разваливается на глазах экономия, как тавричане растаскивают имущество, а арендаторы не только снимают фрукты, но и портят деревья, выкапывают и увозят очень ценные плодовые саженцы.

— Хозяину надо приехать на хутор самому посмотреть все, поговорить с хуторянами. Если экономия еще ваша, то нужны люди — сторожа, рабочие в саду, плотники и каменщики, чтобы не допустить до полного развала построек. Вокруг дома ломают забор, лазают в окна. В доме надо поселить человека, иначе и от дома останутся одни стены.

Хозяйка выслушала, не перебивая, думая о чем-то своем. Вид у нее был очень рассеянный и равнодушный ко всему.

— Филипп, тебе придется подождать, пока не приедет Иван Маркович. А когда он приедет, не знаю. — У хозяйки глазах заблестели слезы, она отвернулась. — Мы его разыскиваем по городу третий день…

Она ушла, прижав к глазам носовой платок, оставив отца на кухне в недоумении. Отец не знал, что делать — не возвращаться же на хутор ни с чем.

Он решил дождаться хозяина.

Кухарка, толстая добродушная армянка, накормила садовника остатками завтрака. Они разговорились.

Поглядывая на дверь, кухарка с характерным армянским выговором, путая мужской и женский роды существительных, тихо и многозначительно поведала:

— Хозяин гуляла… Давно не ночевала дома. Ай, беда, как хозяин гуляла… С русским бабам, с цыганом. Музыка, вино, ай-ай-ай! Много денег прогуляла… — Кухарка приглушила голос до шепота. — Ой, Филипп, ты не дождешься хозяина. Тебе надо ехать — я скажу, куда. Я знал, где Ованес Маркович кушает. Ты слухай меня. Садись трамвай, бери извозчик, катай — такой большой дом стояла на Садовой — гостиница. Туда давай. Хозяин там была. Я знаю.

Отцу ничего не оставалось делать, как самому разыскивать закутившего хозяина. Он ничего не сказал хозяйке, сел у Нахичеванского базара на скрипучую прицепку трамвая и за две копейки доехал до Таганрогского проспекта. Сухой весенний ветер гнал по улицам пыль. По Большой Садовой вереницами тянулись извозчики. В воздухе густо пахло конским навозом, лежавшим грудами у частых извозчичьих стоянок. Зазывалы, дергая за фалды, тащили в магазины прохожих, расхваливали товар:

— Только у нас! Самый лучший товар у нас! Пожалуйте! Цены умеренные!

— К нам, к нам! У них цены без запроса! А у нас — скидка! — выкрикивал другой, стоявший у двери приказчик.

На улице шум, умопомрачающий грохот окованных железом колес о булыжную мостовую, мягкое шуршание резиновых шин, поцокиванье копыт.

Отец уже догадался: хозяина нужно искать в самой лучшей гостинице, где у подъезда, вытянувшись в ряд, стоят не только скромные пролетки извозчиков, но и сверкающие лаком, запряженные орловскими рысаками экипажи на дутых резиновых шинах — услада местных воротил-миллионщиков.

Толстый и грозный, с громадными усищами и рыжими бакенбардами, швейцар, сияющий позументами, как генерал, долго не хотел впускать в вестибюль отца, презрительно оглядывая его одежду и запыленные сапоги, устрашающе басил:

— Куда прешь, деревня, сюда нельзя! Не видишь — тут чистая публика…

Швейцар бесцеремонно теснил отца за массивную, с бронзовыми ручками, дверь.

— Я к хозяину… К хозяину — Адабашеву… Он тут, — настойчиво уверял отец.

— К Адабашеву? Его тут нету. А ты кто? Кто тебе сказал, что Адабашев здеся? — Глаза усача подозрительно ощупывали отца. Широченная его грудь заслоняла дверь. — Зачем тебе к Адабашеву? Его тут и не было. Тебя хозяйка послала? Вишь, ты! И не шуми. Ступай в «Ампир», а тут «Палас-отель».

По глазам швейцара отец уже заметил: тот говорил неправду — не иначе как был подкуплен богатым посетителем, скрывавшимся вместе с компанией таких же, как и сам, кутил от жены, родственников и знакомых.

Отец не отступал:

— А ты пусти, а то доложи Адабашеву. Я знаю — Иван Маркович тут. Я из его имения приехал по важному делу. Не пустишь — хозяин тебя не помилует. А я все равно его дождусь.

Швейцар заколебался: убедительный тон отца сломил его. Он сердито махнул рукой:

— Ладно. Ежели ты набрехал, он тебе же сломает шею. Ты сиди тут, я его позову. И никуда не двигайся, не топчи ножищами ковры. Лестница не для вашего брата…

Швейцар ушел. Отец терпеливо сидел, оглядывая роскошный вестибюль с сияющими, вправленными в золоченые рамы зеркалами, с бронзовыми статуями нагих женщин у лестницы. Статуи поднимали над головой чаши — газовые светильники, их осеняли темно-зеленые веера огромных пальм. Откуда-то сверху доносилась еще не слыханная отцом, по его мнению, райская музыка — нежными голосами пели скрипки, глухо, размеренно бил барабан, словно какой-то добродушный великан гудел в бочку. Но вот завыли хором, завизжали женские голоса — это цыгане затянули лихую песню.

«Живут же люди, гуляют в свое удовольствие», — без зависти, но с какой-то долей восхищения подумал отец.

И вдруг перед ним как из-под земли выросла солидная, начинающая полнеть фигура молодого Адабашева. С виду он ничуть не походил на пьяного кутилу, держался на ногах крепко. И лишь черные курчавые волосы дыбом торчали на голове да под опухшими, воспаленными от бессонных ночей глазами резко синели тени. Его крахмальная манишка и галстук-бабочка чуть съехали на сторону, полные, еще по-ребячьи пухлые губы казались излишне влажными и капризно кривились.