Нас прогнал сторож из-за моей, звезды. Но я была с ним и потому даже не почувствовала боли, мы пошли дальше вдоль Набережных.

Собиралась гроза и наконец разразилась. Вот эту грозу я буду помнить: дождь, хлещущий по ступеням Тюильри, темное небо, розовые молнии, так бы и осталась там навечно.

Тетя Жер сломала ногу. Я это узнала, когда пришла на улицу Рейнуар, ждали Редона. Вечером она уехала на улицу Шез.

День в Робинзоне с Казоар, без Николь.

Много занимались гимнастикой.

Жозе, одна из девочек, которые ездили с нами, боится, что ее арестуют, — поговаривают, что будут забирать бельгийцев.

Мы тоже после давешних арестов были не совсем уверены, можно ли ехать в Сену-и-Уазу.

Папа прислал отчаянное письмо. Говорит, что больше нас не увидит. Мама писала ему про Ж. М. Он ничего не возразил, но относится ко всему так, будто все кончено и его не касается.

Улица Бьенфезанс.

Немного немецкого, музыка с Жобом и Брейнаром.

Получила список от Ж. М.

Сегодня утром вернулась с улицы Бьенфезанс (там был Роже) и застала маму в слезах. Папа прислал пневматичку: «Срочно решительные меры. Начинают уезжать Элиан Эберы»[157]. У меня все утро были смутные опасения, у нас там говорили, что зря они остались в Дранси и что теперь их будут забирать, чтобы доукомплектовывать эшелоны с депортируемыми.

Арестовали бельгийцев и голландцев — Жозе? Думаю, повторится все, как в июне.

Доктора Шарля Мейера арестовали за то, что звезда у него была прикреплена слишком высоко… Одна из наших сотрудниц воскликнула: «Это же незаконно!!!» Верить, что они будут соблюдать ими же установленные законы, когда эти законы с самого начала были неправомочны и придумывались совершенно произвольно, с единственной целью — чтобы был предлог арестовывать; только для этого они и существуют, а вовсе не для того, чтобы что-то упорядочивать или регулировать.

Никогда прежде у меня не было никаких предчувствий. А на этой неделе они постоянно закрадывались в душу. И вот вчера я поняла почему. Вчера утром на улице Бьенфезанс поднялась кутерьма. Было много дел. В полдвенадцатого мне понадобилось сходить за письмом на улицу Р. Когда рассказала о папином письме, все женщины сказали: «Да, мы знаем (что из Дранси начинают вывозить французов)». Посыпались письма с просьбами прислать удостоверения или теплые вещи. Без четверти двенадцать я еще была там. Пришел месье Кац. Мне надо было кое-что у него спросить. Он разговаривал с женой. Обернулся и сказал мне: «Предупредите всех, у кого родные в Питивье, пусть завтра до десяти утра принесут теплые вещи». Я с ужасом поняла: это означало одно — «массовая депортация из Питивье».

Утром, когда я выходила, консьерж предупредил меня, что из-за какого-то «покушения» все население будет наказано, никому нельзя выходить с трех часов дня и до ночи, расстреляно сто шестнадцать заложников и готовится «массовая депортация».

Вот оно что.

Ловлю себя на желании, чтобы этот день кончился и остался позади, но вдруг осознаю, что и будущее не сулит ничего хорошего, завтра и дальше предстоят одни несчастья.

Бывают минуты, когда ощущение неминуемой беды как-то притупляется. Иногда же, наоборот, становится острее.

М. Р. описал Денизе, как происходит депортация. Всех бреют наголо, загоняют за колючую проволоку, заталкивают в вагоны для скота даже без соломы и опечатывают.

Что-то готовится, назревает, как финал какой-нибудь пьесы. В пятницу Пьера Масса[158] перевели из Санте в Дранси. И, по его словам, он знал, что это означает. Итак, всех собрали и приготовили для этого ужаса, страшного события, за которым последует тревожная тишина, изгнание неведомо куда и непрерывные муки, с первой же минуты после того, как все это произойдет.

Странный день. Все сидят по домам. На последнем этаже, где живет прислуга, люди смотрят из окон. Ветер гонит облака по синему небу.

Во время обеда пришла одна женщина, которая вчера вышла из Дранси, она принесла новости о месье Леви — вот изумительный человек! Там, в лагере, он занимается с детьми, гуляет с ними. К среде лагерь должен быть пуст. И кем его наполнят снова[159]?

Эта женщина провела там неделю, голодала, спала на соломе и видела страшные вещи. Как отправляют — две девушки, арестованные вместе с ней, депортированы в прошлую среду в цветастых платьицах и тряпичных туфлях.

Утром, в полдесятого, отправилась к Франсуазе Пино, потом с ней вместе к мадам Кон за письмом. Шли по улице Севр.

Вернулась домой и снова вышла — на почту, отправить мамину открытку Жаку. Там встретила Денизу, всю в слезах — она прочитала папину записку (в письме мадам R). Месье Жесман сказал, что вывезут всех.

Сама я не смогла прочитать записку как следует — мама так рыдала, что я никак не могла сосредоточиться. И плакать пока не могу. Но если случится эта беда, мне будет очень тяжело и уже навсегда.

Это было прощание, это конец всего, что делало счастливой нашу жизнь.

Вчера утром, едва проснувшись, я почувствовала, что мне хорошо, как никогда, и удивилась этому чувству.

Но все так быстро переменилось. Всего лишь иллюзия — иначе и быть не могло. К вечеру настроение стало каким-то невероятно гнетущим, и вечером же должен прийти Ж. М. Но радоваться мне было стыдно. Минуты летели одна за другой. Пришел месье Оллеон и просидел почти час. Между нами словно был некий барьер, который не исчез, даже когда мы ужинали вдвоем за столом с синей скатертью. И ничего не поделаешь. Впрочем, это не важно, я не имею права быть счастливой.

Завтра Йом-Киппур[160]. И мы сегодня так вымотаны, как будто давно постимся.

Завтра в полдень вернется папа.

Вечером, в девять часов, пришли месье и мадам Дюшмен, я вышла в гостиную, они меня обняли и сказали: «Завтра в полдень».

А я уже так погрузилась в горестные переживания, так извелась, думая о том, что произойдет в ночь со вторника на среду и каково им всем там ждать, что не ощутила никакой радости. Думала только об остальных. Получалось, будто совершается какая-то несправедливость. Нет, это никак нельзя назвать радостью.

Наверно, за ночь я свыклась с мыслью о папином возвращении. И думаю теперь, как все будет: что это значит для мамы, что скажет папа, когда сам узнает? Ведь этой ночью он еще не знал и снова долгие часы провел в безысходной тоске и отчаянии.

Вчера в шесть вечера, когда пришла домой, я и сама была в отчаянии. Уже ничего не чувствовала, остались только смутные воспоминания об этих двух страшных днях. Я не постилась. Собиралась, но что-то заставило меня отказаться от поста и пойти помогать на улицу Бьенфезанс, это решилось само собой в одну секунду. Не помню уж, что со мной тогда было, но точно знаю, что несколько раз чуть не расплакалась в метро при мысли обо всем этом ужасе. Весь день мы работали так, будто позади Страшный суд; чувствовалось, что свершилось нечто безвозвратное. Была мадам Шварц — она постилась, мадам Кац и мадам Орвиллер. Если их не считать, в доме царили хаос и запустение; в полдень я поехала обратно на метро с мадам Орвиллер. Мама была дома, тогда-то я и узнала от нее о последнем, очень благородном поступке месье Дюшмена. Мадам Леви обедала с нами.