Обычно с конца августа, когда в Москву укатят грузовики и фургоны с багажом пионерских лагерей, дачников и детских садов, обычно с этого времени по самое начало другого лета, по суетливо-радостный разгул школьных каникул, в поселке остается чуть ли не вдвое меньше народу и пустуют целые кварталы дач. Они принадлежат не только частным владельцам, но и Дачтресту, который сдает их москвичам на два-три летних месяца.

Есть такие дачи и в квартале, который вот уже двадцать с лишним лет подряд каждый день обходит почтальон Мигунов Андрей Захарович. Его черная кирзовая сумка из-за этих пустующих домов долгое время в году бывает не так-то уж и полна. Однако когда наезжают дачники, сумка чуть не лопается от газет, журналов и прочих корреспонденций, бог весть с какими усилиями засунутых в нее.

Вообще с приездом дачников жизнь в поселке приободряется и, словно подхлестнутая допинком, становится безалаберно шумной, суетливой, праздно-веселой. Теперь уж всюду хозяйничают приезжие. Бойкие, требовательные, они направо-налево командуют и распоряжаются робеющими перед ними аборигенами.

Андрею Захаровичу все это не нравится.

В поселке живут такие же, как дачники, рабочие и служащие, и жизнь здесь начинается даже раньше, чем в Москве. Водители автобусов и троллейбусов, повара, фабричные девчонки, да мало ли еще кто, поднимаются и бегут на станцию ни свет ни заря, к первым электричкам, чтобы вовремя попасть на работу.

Андрей Захарович, особенно в последнее время, все старается думать по-государственному, и когда идет с сумкой на плече — зимой или поздней осенью — по тропочкам мимо заколоченных казенных дач, то всегда с жалостью смотрит на них, убежденный, что они зря пусты, не обжиты, студены и печально одиноки без человека, печного тепла, света ламп в вечерних окошках и веселого дыма столбом из труб.

И не лучше ли отдать эти пустующие чуть не по десять месяцев в году казенные дачи под постоянное жилье? В поселке таких четыреста дач, некоторые из них на две-три квартиры. Как было бы хорошо, чтоб в стужу надо всеми этими дачами стояли султаны дыма, в заиндевелых окнах по вечерам горели огни, а от калиток до крылец были протоптаны и расчищены лопатами в снегу дорожки и Андрей Захарович приносил бы людям всякие корреспонденции.

В Москве, как ее ни строят, не хватает жилой площади, и многие, как ему кажется, с восторгом, только сделай им такое предложение, не успеешь глазом моргнуть, переселятся в эти пустующие дачи. И сколько народа зажило бы тогда как следует. В одном поселке чуть не восемьсот, а может, даже больше семей.

Плотники, маляры и сантехники со стройдвора да и возчик дачной конторы Сашка Королев, по прозвищу Король, рассказывали Андрею Захаровичу, будто такие государственные дачные колонии есть вокруг всей Москвы, может, еще в двадцати — тридцати поселках. Стало быть, не восемьсот, а даже все десять тысяч семей можно расселить в тех квартирах. И сколько было бы сэкономлено государственных средств! Сотни тысяч рублей. Огромные, по мнению почтальона, деньги.

Но в Моссовете по этому поводу, как видно, думают иначе и освобождают для дачников даже те казенные дома, в которых постоянно живет обслуживающий персонал: плотники, дворники, жестянщики, десятники, кладовщики, и переселяют их в Люберцы, в новые многоэтажные здания. Одним это нравится, и они весело покидают поселок, но другие чуть не ревут. Вот грозятся выселить Сашку Короля со всеми его детьми, белобрысого, расторопного, старательного голубоглазого мужика. Жить ему в люберецких домах будет труднее, поскольку ни поросенка, ни коровы, ни кур держать там негде. Да и яблок, картошки, огурцов, помидоров не соберешь. Король бегает, суетится и, растерянный, встрепанный, просит всех, кого надо, кого не надо, вступиться и оставить его в поселке.

Прибежал он наконец и к Андрею Захаровичу.

— Куда мне теперь? — беспокойно уставясь на почтальона ошалелыми и еще больше поголубевшими от горя глазами, спросил он. — Ну, ты скажи, Андрей Захарыч, куда все хозяйство девать? Я ведь здесь восемнадцать лет прожил, сад вырастил на голом месте, все своими руками. И теперь за здорово живешь отдать дачникам, которым, может, наплевать, что яблоня, что тополь. Им тополь еще лучше: не требует никакого уходу, а сучьями обрастает на полтора метра в сезон.

— Не знаю, друг, как тебе быть, — огорченный вместе с возчиком, признался Андрей Захарович. — Но, может, тебе там хорошо будет? Подумай: ни о чем не надо заботиться, ни о дровах, ни о воде, даже в баню не надо ходить. Напустил воды в ванну — мойся сколько влезет.

— Эх! — отчаянно сморщась и шлепнув ладонями себя по ляжкам, вскрикнул Король. — У меня же четверо ребят. Их кормить-обувать надо. Сейчас молоко свое, картошка, огурцы, всякий овощ — каждый год до весны навалом, а ты про ванну толкуешь. — И он огорченно и осуждающе поглядел на Андрея Захаровича. — А разве против нашей бани она устоит, эта самая ванна? — вдруг вкрадчиво спросил он после некоторого молчания. Склонив голову набок и состроив на лице хитрую мину, он уставился на Андрея Захаровича. Почтальон сразу же ощутил всю силу коварства Короля и тоже склонил голову набок, только к другому плечу, прищуря при этом другой, левый глаз.

И как только они все это проделали, пред их блаженными взорами сейчас же предстала, ухнув и обдав их щеки, носы и лбы горячим сухим паром, поселковая баня. Это всем баням баня. Даже с Сандуновскими свободно поспорит: каменная, чистая, жаркая, она стоит под мачтовыми соснами на самом краю поселка, на берегу речки, а за речкой начинается грибной да брусничный лес. Выйди, распаренный, на улицу, и враз остолбенеешь, когда опахнет ветром твое раскрасневшееся лицо, а в том ветре бог знает что намешано: и хвоя, и смола, и талый снег, и горечь осины — и все это сдобрено теньканьем синички или гулким стуком дятла по сосновой коре.

— Мда-а, — в одно мгновение пережив все это, протянул Андрей Захарович и искренне пожалел, что Королю скоро уж никогда не придется испытать такого чуда — войти в горячую парную этой знатной бани, до одури нахлестаться веником, потом нырнуть под холодный душ, потом опять в парную, а после всего, выпив кружку пива, в блаженстве постоять под соснами, на берегу речки… И будет теперь Король, неловко скрючась, купаться в своей ванне.

— Вот то-то и оно! — победно проговорил возчик, правильно поняв восклицание почтальона. — А они мне и это, и то, и жилплощади всякой будет больше, а на хрена она мне, эта площадь! Я ведь корову на нее не поставлю. Верно я говорю?

— Что же ты от меня хочешь? — спросил Андрей Захарович.

— Бумагу пиши, заступайся.

— Не одного тебя переселяют.

Андрей Захарович стал перечислять, загибая пальцы, кого уже успели переселить в те благоустроенные дома и кому еще предстоит перебраться туда: трем плотникам, кладовщику, малярам. Не оставили в покое даже самого прораба, начальника стройдвора.

— А ты им писал? — спросил Король.

Андрей Захарович отрицательно мотнул головой:

— Они ко мне не обращались.

— А мне пиши. Я обращаюсь. Мы же с тобой фронтовики, у меня плечо раздроблено.

— Ну что же, — согласился Андрей Захарович, — давай напишем.

Они долго сидели за столом друг против друга и сочиняли «бумагу».

«Бумага» получилась длинная, очень строгая и в то же время жалостливая. Кто прочтет ее в Москве, тут же расстроится и ни за что не станет переселять королевскую семью из поселка в новый дом.

Когда почтальон принялся начисто переписывать свое сочинение, возчик, уважительно глядя, как ловко он выводит на бумаге строчку за строчкой, держа самописку в левой руке, задумчиво рассуждал вслух:

— И зачем, кому нужно? Восемнадцать лет жили тихо-мирно, а теперь — здорово живешь — освобождай помещение. Почему такое?

Почтальон, не поднимая глаз, прислушиваясь, не однажды одобрительно крякал: Король высказывал как раз те самые мысли, которые и почтальону давно не давали покоя — все зудели и зудели в голове.