Андрей Захарович робко присел на краешек стула возле двери и стал ждать вопросов. Он полагал, что ему сейчас устроят что-нибудь вроде экзаменов, при каких обстоятельствах он лишился руки и даже, быть может, посоветуют вместо утепления веранды сделать к дому капитальную пристройку.

Но заместитель председателя исполкома, вертя в руке карандаш, вдруг строго спросил:

— Кто докладывает по заявлению товарища Мигунова?

Андрей Захарович, не ожидавший такого вопроса, еще пуще разволновался и уж никак не мог понять, что говорят по поводу его заявления. А говорили, что архитектурный надзор утепление веранды считает нецелесообразным, так как это-де портит фасад дома и прилегающих к нему иных строений…

— Вам ясно? — спросил зампред.

— Не совсем, — смущенно проговорил Андрей Захарович. — Нам тесно в двух комнатах, вот в чем дело.

Но заключение работников аппарата казалось зампреду очень убедительным, а робкое поведение избирателя вселило в него недоверие к почтальону, и он строже прежнего сказал:

— А у нас, между прочим, есть случаи, когда подобные пристройки и перестройки делаются в корыстных целях обогащения, для того, чтобы сдавать эту лишнюю дополнительную жилплощадь в наем.

— Да как же можно! — вдруг в гневе вскричал Андрей Захарович, поняв наконец, что ему отказывают и к тому же еще обвиняют в жульничестве.

— Вот так. Все. — Зампред положил на стол карандаш. — Исполком решил отказать.

Андрей Захарович поднялся и, ничего не сказав, понурясь, вышел.

Корреспонденцию пришлось разносить вечером, когда многие адресаты уже вернулись с работы.

Он шел от дома к дому, от калитки к калитке и все пытался успокоиться и толком объяснить себе, что же все-таки произошло с ним в исполкоме. И уже не сам отказ беспокоил, злил и обескураживал его. Какое он имел право, этот лысый сопляк, не поверить ему, той его единственной правде, которую Мигунов выразил в своем немудрящем заявлении? Какое он имел право заподозрить его во лжи, в корысти?

Он пробовал успокоить себя всякими степенными рассуждениями. «Погоди, — говорил он себе. — А что ты за персона, кто ты таков, чтобы верить тебе на слово? Почему столько народу и этот строгий начальник обязаны верить каждому, кто бы к ним ни пришел? Что же ты хочешь?» Но, спрашивая так, он с еще большим гневом отвергал эти успокоительные рассуждения, восклицая: «Обязаны верить! Человеку надо верить. Иначе, без веры в честное человеческое слово, не может быть никакой жизни. Правда и честность и вера в них — вот всему основа основ!» И когда он начинал так возражать самому себе, то главным во всем этом происшествии с ним опять же было не то, что отказали ему в строительстве, а то, что ему не поверили и его честность, его правду взяли под сомнение. Это вызывало в нем такое страшное чувство обиды, что он от беспомощности лишь постанывал.

Если бы ему просто отказали: нельзя, никаких разговоров быть не может — он бы совсем иначе вел себя, и ему не так было бы обидно. Но ему не поверили! Вот в чем дело! Не поверили там, где обязаны верить.

На Коминтерновской улице каждое лето жила сама председательша Марья Васильевна Локтева с матерью и двумя дочерьми. Зимняя квартира у них была в Москве, в многоэтажном доме.

Чуть не каждый день старуха Локтева, завидя Андрея Захаровича, кричала с террасы:

— Иди-ка зайди, отдохни, посиди!

Это была бойкая старуха, невеликая ростом, но веселая и легкая на ногу. Почтальон не отказывался от приглашения, заходил, и, когда он закуривал, старуха говорила:

— Вот как хорошо. Сразу мужиком в доме запахло. А то живут три дуры, и хоть бы одна по-человечески замужем была. Все бы по-другому: мужик в доме. Он и крякнет, и стопку хватит, и слово какое скажет, от которого сердце может зайтись, а у нас одними духами пахнет. Подыми-ка посильней.

Сейчас он мог бы зайти к Локтевым и попросить председательшу пересмотреть решение исполкома.

Но он не сделал этого, подумав по простоте душевной, что так, стало быть, решила и сама председательша, что и она взяла под сомнение его честность. И уж не она ли первая сказала, мелькнуло у него в голове: «А не думает ли этот товарищ торговать жилплощадью, а?» Откуда ему было знать, что Марья Васильевна Локтева и слыхом не слыхивала о его просьбе и что расскажи он сейчас ей о том, как поступили с ним, делу был бы дан совершенно мной ход.

Но он был, если надо, человеком железной воли, и теперь, стиснув зубы, собрав все это железное в себе в один ком, с гордо поднятой головой прошел мимо локтевской дачи.

Строительные работы в доме поселкового почтальона Андрея Захаровича Мигунова, едва начавшись, были приостановлены.

С тех пор минул ровно год. За это время в жизни Андрея Захаровича опять почти ничего не изменилось. Разве что старшая дочь вышла замуж, и тес, купленный для утепления веранды, пришлось продать ради свадьбы. Вот и все. Хотя, впрочем, это только сам Андрей Захарович думал, будто в его жизни ничего особенного не произошло. На самом деле все обстояло не так. Его избрали депутатом районного Совета, и, когда к нему приходил со своей мольбой голубоглазый возчик дачной конторы Сашка Король, почтальон уже был облечен властью.

В июле, что в праздники, что в будни, на улицах, в лавках сельпо бывает много праздного народа. Особенно, конечно, в воскресные дни.

А сегодня как раз воскресенье. День длинный, ясный, тихий, и особенно длинным он кажется потому, что Андрей Захарович поднялся рано, чуть попозже солнышка, когда на земле только что появились темные тени и всюду хрустально засияли капли росы.

Андрей Захарович, превосходно выспавшийся, улыбаясь невесть чему, чуть не четверть часа простоял в дверях своего сарайчика, оглядывая доброжелательным своим взглядом буйные июльские заросли окрестных садов. В соседнем сарае глухо простучал копытами по настилу, переступая с ноги на ногу, мерин Короля. И, вспомнив о возчике, Андрей Захарович засиял еще благостнее. Вчера он получил ответ на ту самую «бумагу», которую они сочиняли вместе с Сашкой. В ответе было сказано, что по ходатайству Андрея Захаровича переселение королевского семейства в благоустроенную квартиру откладывается. Предстояло сообщить эту радостную весть Королю, увидеть его распахнутые, благодарно засиявшие глаза и испытать трогательную неловкость от содеянного тобою добра человеку. Ему всегда становилось неловко, когда его благодарили за помощь.

А день все разгорался, и пока Андрей Захарович, ловко махая тяпкой, рыхлил землю в огороде, с десяток раз ходил с ведрами на колодец через улицу и потом, припотевший, скинув рубашку, плескался возле рукомойника во дворе, набирая в левую ладонь, сложенную ковшиком, студеную воду, пришло время отправляться на службу.

Скоро, повесив через плечо битком набитую газетами, журналами и письмами кирзовую сумку, он уже шагал по своим улицам, так исхоженным его ногами, что, кажется, завяжи ему глаза, он все равно не пропустит ни одну почтовую щелку в калитке.

Вот с метлой в руках стоит возле ворот метростроевец дядя Федя. Он только что размел перед своим домом улицу. Это он проделывает каждое воскресное утро.

— Здорово, Кострома, — кричит он, завидя Андрея Захаровича и ласково щуря чуть раскосые глаза.

— Здорово, Князь, — так же весело орет почтальон.

Пожалуй, даже и не вспомнить, с каких пор они так приветствуют друг друга. Андрей Захарович в самом деле родом из Костромы, а дядя Федя — татарин. Два его сына-близнеца, спокойные, серьезные, здоровые ребята, выросшие на глазах Андрея Захаровича, служат в армии, и иногда почтальон-Кострома приносит своему приятелю-Князю письмо от них.

— Письма-та нет? — спрашивает дядя Федя, принимая газету.

— Нет пока.

— Что, Кострома, нарошна не носишь письма-та? — с притворным негодованием восклицает дядя Федя. — Татарин-та щеснай, каждый воскресенье тебя на дороге-та ждет, дорогу тебе метлом метет, а ты что делаешь-та?