Я предполагаю, что вы останетесь на связи с Наташей и убедитесь в том, что вы все пришли к соглашению и чего именно хотите вы. И что вы можете предложить.

Я искренне надеюсь, что во всем этом для вас есть смысл, потому что в случае, если существующая путаница и встречные требования продолжатся, у меня не будет другого выхода, как вежливо, но решительно отказаться от всего проекта.

Дэвид Патнем

Копия: Наташа Дубровская

Это письмо давало мне надежду, правда, совсем крохотную, что не все потеряно и фильм еще сможет состояться. Наверное, нужно было не опускать руки и постараться разобрать весь этот запутанный клубок, но… Меня очень покоробило, что мои изначальные партнеры, Юра и Дэвид, даже не поставили меня в известность о своей весьма длительной переписке с Патнемом… Вся эта мышиная возня вокруг издательств, агентств, прав, юристов, завязавшись за моей спиной, ни к чему хорошему не привела. Что в итоге??? «Пшик»! Все надежды, все планы, все чаяния – впустую – до финала этот «водевиль» так никто из нас и не доиграл. Плюс в затее разуверились Ольга Всеволодовна и Митя… В общем, все это подсыпало изрядную долю негатива в мои светлые помыслы, и, признаться честно, на тот момент у меня уже не было никаких сил и, главное, пропало всякое настроение как-либо участвовать в этом проекте, несмотря на то, что меня, по сути, можно назвать зачинщиком этой многострадальной «эпопеи».

Такая вот история… с этим, так и не снятым никем, кино.

P. S. В начале 2000-х мне пришла идея сделать из нашего сценария роман. Ни Ольга Всеволодовна, ни Митя, к сожалению, в моем «знатном почине» мне уже пособить не могли. Я обратился к Пранасу. И Пранас меня искренне благословил на эту наивную затею, отдав всю инициативу и дело целиком в мои руки. А что страшнее дурака? – Дурак с инициативой!!!

Спустя пятнадцать лет, в нашем последнем разговоре, Пранас еще раз подтвердил свое решение отдать авторство мне и готовность стать уже… простым читателем романа.

Каждая цивилизация, каждый век создают и продолжают, пока они длятся, свои ритуалы, награды, соревнования. Коронации. Избрание Папы Римского, некогда умершие, а потом воскресшие Олимпийские игры. Ежегодные Нобелевские премии, – детище ушедшего века.

Нобелевские премии по литературе, являющиеся своего рода помазанием в духовные поводыри человечества, почти всегда разжигают особые страсти. В списках лауреатов найдем и надежные, временем испытанные имена, и имена случайные, прочно забытые. Есть имена отсутствующие, как например Лев Толстой или Хорхе Луис Борхес, иначе говоря, те, которые там обязаны были быть, но почему-то не попали.

Но есть в этих списках имя, отмеченное легендой. Это имя Бориса Пастернака, достойное имя. Его роман «Доктор Живаго» остается живым и сегодня, более чем полвека спустя после выхода в свет. Для многих миллионов читателей он и по сей день остается единственным ключом к пониманию великого революционного приключения России.

Если бы кому-нибудь удалось снять наш фильм… «Вы сейчас увидите документальные кадры, которых не найдете в синематеках мира, ни в одной любительской съемке. Не найдете, потому что их нет. Но мы должны согласиться, бывают в мире некоторые странности. Совершим усилие памяти: эти документальные кадры как будто когда-то на самом деле были увидены нами.

Внимание:

1958 год, Стокгольм. Вручение Нобелевской премии по литературе Борису Пастернаку.

Сначала из серых, гладких и раскачивающихся вод Балтийского моря возникают скалообразные очертания северного города. Последний месяц года, и поэтому – почти зима, ранние сумерки, дожденосные лохматые тучи; даже цветное кино тут давало бы черно-белое изображение.

Но вот и сам город, выстроенный из того же могучего, сурового скандинавского камня, из которого возведен и Петербург. Толпа, охваченная предчувствием рождественской распродажи, в витринах уже разряжены елочки.

Борис Леонидович останавливается возле одной и, показывая рождественскую звезду на верхушке, с воодушевлением, упоенно что-то говорит спутникам.

Вот еще одна витрина, судя по всему, левацкого книжного магазина: серпы да молоты повсюду и на темной плюшевой подставочке – свежеизданная биография Иосифа Сталина с яркой фотографией тех лет, когда он уже входил в силу. Борис Леонидович обращает на нее внимание, и происходит что-то вроде обмена взглядами. А вот и знаменитое здание Академии, оцепленное вереницей самых для того времени дорогих, но для нынешнего восприятия – весьма архивных автомобилей. Борис Леонидович, как и полагается для такой церемонии, в цилиндре и фраке (ах, как они ему идут!), вокруг – студенты, оркестр, охотники за автографами, нахалы фотографы.

Вот и залы… Богатая белая лепка, женщины в сверкающих туфлях, августейшие особы, веселая жизненная мишура, чопорно-жеманный ритуал, латинские слова в вердикте Шведской академии, брызги шампанского…

Наступает момент, когда он вправе и обязан сказать миру все, что знает о жизни. И это будет потом обозначено, как голос России, голос человека середины века.

Он выходит на подмостки: «Вот я весь». Он смотрит в маленький, столь вожделенный для многих зал, где кроме множества незнакомых лиц – и те, кого он в этот момент хотел бы рядом с собой видеть: жена, дети, два-три российских приятеля, Ольга, ее дочь да сын.

Зал затих, а Борис Леонидович вдруг чувствует, что немеет, как это иногда случается с актерами на премьерах спектакля.

Невыносимо долго он стоит, опустив голову, а потом произносит внезапно охрипшим голосом:

– Я отказываюсь от этой премии, потому что меня попросила об этом одна женщина. Почести, признание, золотые дожди не стоят ее отчаяния и страха. Если бы мне повезло за счет ее страданий, я был бы очень несчастлив.

Облака, заволакивавшие небо с утра, разошлись. Небо очистилось, но тут же стало стремительно выцветать, и вместе с ним покрывались пеплом осенних сумерек подмосковные леса.

Когда же черный, помеченный красным крестом, довоенной модели автомобиль свернул с асфальтовой полосы и, миновав разваливающиеся ворота некогда именитого поместья, зашелестел шинами по аллее могучего парка, стало и вовсе темно.

Медицинская каретка остановилась, из нее неуклюже выбрался ее пассажир и сопровождавшая его женщина невысокого роста в светлом плаще. Она тут же вошла в подъезд – улаживать деловую часть.

Этот санаторий, как и многие социальные учреждения того времени – детские дома, райсобесы, – находился под Москвой, на территории старой усадьбы. Кому принадлежало это поместье, сейчас уже трудно сказать, судя по его плачевному состоянию, видимо, помещику средней руки.

Пока женщина отсутствовала, прибывший стал осматриваться; слегка растерянно, слегка испуганно. О том, что его доставили в больницу, свидетельствовал разнообразный медицинский хлам, зарешеченные флигеля, белый халат медсестры в окне второго этажа.

Во дворе темнело. На двор залетели и стали высматривать, где им сесть, две сороки. Ветер слегка пушил и раздувал их перья. Сороки опустились на крышку мусорного ящика, перелетели на забор, слетели на землю и стали ходить по двору.

Вдруг неизвестно откуда, словно из-под земли или как черт из табакерки, возник человек и хитро хихикнул. Он был небольшого роста. Одет очень странно: длинное серое драповое пальто, такой же серый шарф, а на голове у него красовался темно-синий берет. Он постоянно поправлял левой рукой круглые очки и с какой-то нелепой застенчивостью переминался с ноги на ногу. И, будто адресованную из мусорного ящика, бросил реплику: