— Нет, челябинский.

— Дай-ка я твой адресок запишу…

Он обстоятельно переспросил, записал. Теперь, в случае, если бы со мной произошло какое-либо несчастье, я мог быть уверен, что рано или поздно домашние мои будут извещены.

Кудрявцев уходил, а я с трудом удержался, чтобы не спросить его, когда меня сменят, но потом вспомнил, что он, пожалуй, и сам этого не знает, и промолчал.

Того, что хотел добиться Кудрявцев, он добился: внушил мне самое серьезное отношение к моей обязанности. Противник, значит, в лесу? Я добросовестно таращил глаза и прислушивался. Нужно поглядывать кругом? Я поглядывал. Но все было тихо, серовато, мглисто, от воды пахло кувшинками, задумчиво пахло… Как это Шура Засыпкин, мой товарищ по реальному училищу, сочинял:

Еще мы поспорили тогда, я сказал, что у нас на Урале дубы не растут. Да и заглохшие пруды, это тоже, верно, в России, в помещичьих усадьбах. А все-таки хорошо почему-то, тоже словно пахнет, вроде как сейчас, дурманно, душисто.

Вздрогнув, я огляделся — все по-прежнему. Интересно, сколько времени прошло? Я пожалел, что у меня нет часов. А приятельница моя Валя Юригина умела узнавать время. Мы шли с ней вокруг озера Тургояк, свои часики она отдавала мне, и я внезапно спрашивал: «Который час?» Она отвечала почти точно, иногда ошибалась на минуту-две… Славная девушка, она сейчас в Екатеринбурге. Наверное, рассердилась бы на меня, как Лиза, которую я встретил в Златоусте. Ведь у Вали отец известный богач. А может, и не рассердилась бы, она какая-то особенная… Э, все они до революции были славные, а как посягнули на их имущество, озверели…

Я вздрогнул, оглянулся и увидел сбоку то, чего раньше не видел: возле воды белели березовые колья, на них положена перекладина — ограда, которую зовут на Урале «заплот», — перемахнуть ее ничего не стоит, но она обозначает чужое владение, поскотину. Откуда она взялась? Ведь ее не было? И вдруг я, к своей радости, понял, что стало светать. Летние ночи коротки.

«Все-таки я недостаточно внимателен, думаю о чем-то своем. Это нельзя, нужно ни о чем не думать, смотреть и слушать, как велел Кудрявцев. Он ко мне все-таки как-то обидно относится, угадывает, что я боюсь… Но ведь мы все боимся… Нет, Ковшов ничего не боится!»

Я так ясно представил себе Ковшова, что даже засмеялся от удовольствия.

«Какой он? И добрый, и беспощадный, и все мысли у него об одном — о революции, и что-то в нем озороватое, мальчишеское есть. Все равно, как если камень схватить и бросить…» Это уже была какая-то сонная мысль, я вдруг очнулся, поймав себя на том, что покачиваюсь.

Откуда-то доносился шум и звяканье, мне показалось, что кто-то идет оттуда, со стороны воды. Что же позвякивает так глухо? Может, шашка?

Я положил палец на курок: сейчас, если увижу казака, выстрелю — и конец, можно убежать…

В кустарнике что-то продолжало шуршать и фыркать — верно, казак перебрался через реку, выливает воду из сапог, фыркает. Мне казалось, что я вижу его лицо, оно из тех лиц, которые видел в кошмаре. И то, что происходило сейчас, тоже было похоже на кошмар, — вокруг все белесое, неподвижное. Я смотрел вниз и не мог отвести глаз, — скорей бы, ну, скорей!

Из кустов вышел жеребенок. Как он попал сюда, глянцевито-темный, обтекающий водой и тоненький, словно вырезанный из картона? Он отчаянно мотал головой, на нем была уздечка, это она звенела, когда он тряс головой. За уздечку зацепилась ветка, она волочилась по земле, и жеребенок не мог от нее освободиться. Выбравшись из кустарника, он пошел к стогу сена, задрал морду и, ткнувшись в стог, вынимал клок сена, тряс его, и оно с хрустом исчезало в его мягких губах. Из-за этого сена он и пришел сюда. Потом жеребенок оглянулся, тоненько заржал, и откуда-то издалека ему ответила мать. Тогда он быстро повернулся и, мотая кудрявенькой косичкой хвоста, щеголевато побежал в ту сторону, куда уходила изгородь.

Откуда он здесь взялся? Это место в любой момент может стать полем сражения, жуткое место между двумя лагерями, между белыми и красными.

Светало, холодело, трава стала мутно-белой от росы. На небе разгорелось то прекрасное, что мы называем рассветом, алело все сильнее, алые краски уже появились не только на воде, но и на мутной белизне трав. Холодно, зябко… Но откуда эта бодрость? Неужели я спал? Ну конечно, спал! Даже качался. Никто об этом не узнает. Я проснулся, как только зашуршало в кустах. Уже светло, скоро встанет солнце. Хорошо все-таки, чтобы меня сменили.

Вдруг все окружающее сразу вспыхнуло, — это началась стрельба. И как ни странно и ни ужасно, но началась она совсем не спереди — тогда было бы все ясно, а где-то позади, в нашем расположении. Выстрел, еще несколько выстрелов… Еще выстрелы… Что нужно делать? Нет, только не уходить, стоять, смотреть вокруг и уйти, лишь когда увидишь врага. Тогда можно бежать к своим… А куда бежать? Там стрельба.

Стрельба оборвалась так же неожиданно, как и началась.

«Как все-таки страшно живем мы, люди, и как весело, беззаботно живет эта лошадь с жеребенком…»

Мне захотелось есть, я занялся своим необыкновенно вкусным куском хлеба с сахаром, и вдруг… Я глазам своим не поверил: ко мне шел Кудрявцев. Он почему-то усмехнулся:

— Ну, набрался страху?

— Почему же? Совсем не страшно!..

— А когда жеребенок заворошился? Я и сам, признаться, испугался.

— Значит, ты здесь остался? Зачем же?

— А вот тут, за камушком лежал, покуривал…

— Ты на меня не надеешься? — спросил я с обидой.

— Мне ни на кого надеяться нельзя, — сказал он. — Случись что, с меня спросят…

Я чувствовал, что Кудрявцев не может забыть моего злосчастного выстрела и относится ко мне с недоверием. Даже ночь, проведенная в секрете, не смогла убедить его в моей стойкости и выдержанности.

До встречи с Кудрявцевым я и не подозревал, что я так несовершенен, как солдат: и портянку не мог намотать как следует, и по рассеянности, когда командовали налево, поворачивался направо, и совсем не владел лопатой. К моей же способности, читая газету, сопровождать прочитанное пространными комментариями и разъяснениями Кудрявцев относился весьма критически и недоверчиво; в партию я тогда еще не вступил, и он от меня, интеллигентного лица, неизвестно почему присоединившегося к той яростной борьбе за Советы, которая разгоралась в стране, ждал все время какого-то подвоха. Я часто ловил на себе внимательный взгляд Кудрявцева. «Ты необученный, и на первый раз я тебя прощаю, — казалось, говорил этот взгляд. — Но в следующий раз — пристрелю…»

И я дал себе слово, что покажу пример дисциплинированности. Вскоре случай предоставил мне эту возможность.

К этому времени нас отвели на охрану моста Западно-Уральской железной дороги, которая связывала Нязепетровск со станцией Кузино, а следовательно, с Екатеринбургом, с Пермью и со всей Россией. Оттуда шли не только подкрепления. Москва и Петербург заваливали нас газетами, литературой…

Я стоял на посту посередине железнодорожного моста. Моей задачей было проверять пропуска у людей, переходящих с одного берега на другой. Мне посчастливилось — белые открыли по моему мосту ожесточенный и прицельный огонь из нескольких орудий. Снаряды падали в воду, почти под тем самым быком, на котором я стоял, и вверх взлетали пенные смерчи, обдававшие меня брызгами. Один снаряд попал между двумя быками, и часть моста со звоном и грохотом, заглушившим все в мире, рухнула в воду. Еще один снаряд попал в верхнее перекрытие моста, несколько чугунных балок упало невдалеке от меня, и я на некоторое время оглох от этого грохота и лязга.

Чувство, которое я испытывал, нельзя назвать страхом. Я уже считал себя мертвым. Я глядел на темные, с рыжими стволами сосновые леса вдалеке, на сочно-зеленый луг со стогами совсем близко у реки, точно с того света. Но одна мысль продолжала владеть мною с самого начала обстрела: с поста я не уйду. Я был уверен, что Кудрявцев, который был моим караульным начальником, видит меня и одобряет.