- Хто жал? Я спрашиваю, хто жал?!

Вокруг никого не было.

Дядя Константин поправлял ремень, стягивал гимнастерку за спиной и более спокойно прибавлял:

- Выясню! Все равно выясню, хто жал. Подам дирекции докладную, пускай увольняют. Так и знайте!

Тут, как ни в чем не бывало, начинали собираться статисты.

- За что ты его уволишь, дядя Константин?

- За ложную тревогу. Скажите еще спасибо, что я сразу пожарную часть не вызвал. Сидели бы вы все в пенном порошке и пускали пузыри!

- Спа-си-бо, дя-дя Кон-стан-тин! - скандировали мы хором.

Пожарник взваливал огнетушитель на плечо и, тяжело ступая толстыми больными ногами, гордо поднимался к себе на верхотуру, на свой пост. Работа его состояла в том, что он целые дни спал.

3.

Настал день сдачи спектакля комиссии из министерства, которой боялся даже сам режиссер. Все суетились, присматривали друг за другом, дабы от волнения чего не натворить. Помреж Федорчук - за рабочими сцены, чтобы не перепутали декорации и посреди гостиной не прибили развесистый дуб. Актеры - за гримерами и костюмершами, художник - за осветителями. На всех рычал режиссер. И только статисты не волновались. Нам все было до лампочки. Подумаешь, пробежать по сцене или постоять на карауле возле штаба, пока актеры перешвыриваются репликами! Лошадь: та-та-та - и порядок! Станиславский, конечно, прав: нет маленьких ролей, есть маленькие актеры. Но у маленьких актеров и роли маленькие, и маленькая ответственность. Это про нас. Всем своим видом статисты говорили: за нас не волнуйтесь! Уж мы-то не подведем, свое дело сделаем без особого напряга. А вот вы?!.

После каждой картины в артистических с нервным смехом обсуждали, кто чего забыл на сцене: кто чашку, кто винтовку, кто реплику. Нам нечего было забывать и нечего нервничать. Да и все шло нормально. Я знал свое место и перед вторым действием уже стоял неподалеку от Федорчука и ждал своей минуты. Помреж сегодня не замечает меня. Побледневший и внутренне напрягшийся, он охрипшим голосом выговаривал в микрофон:

- Сцена - готово? Свет - готово? Поручик здесь? Горностаева здесь? Яровая на месте? Где Яровая, леший ее забери!?

- Послушай, Андрей! - подбежал к помрежу молодой артист Леня. - Как лучше? "Господа, танцы продолжаются! Ле кавалье ангаже ле дам!.." А может, лучше повторить два раза: "Господа, господа"? Будет выразительней...

- Отойди, Леня, со своей выразительностью! - гавкнул Федорчук. Делай по тексту и отойди. Ей-Богу, не до тебя!

Леня отправился на сцену спрашивать совета у Горностаевой.

- Уберите! - взмолился Федорчук. - Даю занавес! Уберите Леню со сцены!

- Ты что, спятил? - зашипел режиссер, неизвестно откуда взявшийся. Он встал рядом с Федорчуком, скрестив по-наполеоновски руки на груди. - Ведь кто-нибудь услышит "Уберите Леню со сцены", подумает, что ты о Брежневе!

- Осталось два гвоздя! - рявкнул рабочий, отточенными движениями прибивая к скамейке дерево.

- Не надо гвоздей! - сквозь зубы процедил Федорчук. - Занавес! Тишина, даю занавес!..

Потекло второе действие. Сейчас Федорчук сделает мне знак рукой, чтобы я приготовился, и сразу после слов на сцене "Как бы трюмо не повредили" я начну бить копытами. Рядом со мной стоит поручик Михаил Яровой, старый артист, собирающийся на пенсию. На нем полведра омолаживающего грима. Яровой переминается с ноги на ногу, будто только что и в самом деле слез с лошади, - так он входит в роль. Я буду работать сперва тихо, потом громче, еще громче... Тут Яровой прокричит мне в самое ухо:

- Тпру-у! - затем тихо, только для меня, добавит. - Стой, стерва!..

И - выскочит из-за кулисы на сцену, разминая ноги, будто только что проскакал галопом верст двадцать.

Вот Федорчук делает мне знак рукой. Я поднимаю кастаньеты. И тут вместо слов "Как бы трюмо не повредили" слышу сзади, над самым ухом, заспанный хриплый голос:

- Хто жал?! Хто жал, спрашиваю!

Оглядываюсь - вплотную ко мне стоит пожарный дядя Константин. На поручика Ярового он не смотрит, - тот старый артист, не будет же он перед пенсией баловаться! Дядя Константин хватает меня за локоть, поворачивает и, решив, что я сейчас брошусь удирать, наставляет мне в грудь огнетушитель.

- Наконец-то я тебя накрыл! - шипит дядя Константин, выпуская из легких огромное количество горячего воздуха.

- Я не нажимал, - сразу открещиваюсь я.

Ведь это святая правда! Красные и белые солдаты, не занятые в этой картине, только что толпились тут, кто-то нажал, и все смылись. А дядя Константин сводит счеты со мной.

- Ах, ты не нажимал?! - наступает он на меня, упирая мне в грудь огнетушитель.

Еще чуть-чуть и он вытолкнет меня на сцену.

- Если не ты, хто же? Хто? Грозил уволить - теперь приведу в исполнение. Совсем обнаглели!

А занавес поднят.

На сцене стоит онемевшая Горностаева. Она должна крикнуть Яровому, а тот никак не едет. В зале слышится смех. Туда долетают крики дяди Константина. Но вот Горностаева нашлась и кричит за кулисы поручику Яровому:

- А, голубчик! Что? Режь буржуев, как кур?!

Спасая театр, Любовь Яровая подбегает к ней и произносит свою реплику:

- Ай, кто, кто там?

На что взбешенный дядя Константин ей резонно кричит из-за кулис:

- Хто, хто?! Пожарная охрана.

Яровая не находит ничего лучше, как сказать реплику по роли:

- Не может быть! Показалось!

- Показалось? - кипит дядя Константин. - Чичас акт будем составлять!

Режиссер и Федорчук вдвоем хватают пожарника сзади за ремень, пытаясь оттащить его от сцены. Но тушу Константина сдвинуть с места невозможно. Тогда Федорчук пытается рукой закрыть ему рот. И кивает мне: дескать, давай, начинай. Тучный дядя Константин легко отдирает их руки и еще крепче упирает в меня огнетушитель.

- У тебя свое начальство, у меня свое, - сипит он, выворачивая голову, чтобы уклониться от ладони Федорчука. - Сказал уволю - уволю!

Поручик махнул на нас рукой и выскочил на сцену, не дождавшись топота лошади. Он был опытным артистом, не в таких переделках бывал. Движения, которые он делал, были нелепы. Трудно догадаться, что, по замыслу режиссера, Яровой только что спрыгнул с коня. Скорее, он встал с кровати и потягивается, а может, вышел из туалета.

Дядя Константин, матюгаясь, взвалил огнетушитель на плечо и стал взбираться по лестнице на свой пост. Федорчук вытер платком капельки пота со лба: спектакль вошел в колею. Но вытирая лоб, помреж поднял руку и тем напомнил мне, что я должен работать лошадью. И радостно, что было сил, я затарахтел кастаньетами:

- Та! Та-та! Та-та-та-та-та-та-та-та-та! Та-та-та! Та-та!!

Лошадь примчалась, я дал ей посучить ногами и, поскольку поручика Ярового рядом не было, сам заорал в полную глотку:

- Тпру-у-у!..

Поручик Яровой, отработав эпизод, вернулся со сцены за кулисы, переглянулся с Федорчуком и погладил меня по голове.

4.

После столь эффектного дебюта я был уверен, что с драмтеатром, а заодно и с театральным училищем покончено. На исходе августа выяснилось, что проходной балл на филфак благополучно набран, и я изнывал от безделья и жары, шастая по Москве от газировки до газировки и от дома до реки. То и дело я возвращался мыслями к существу, обнаруженному на приемном экзамене. Судьба обязана свести меня с ней, как только начнутся занятия, и тут уж я не растеряюсь.

Мое бренное тело покоилось на лежаке пляжа в"-3 в Серебряном бору, когда меня окликнули. Надо мной стоял Андрей Федорчук.

- Привет, коллега! - рявкнул он. - Я полагал, в этот ответственный период все поступают в вузы...

- Уже не коллега, - печально заметил я.

- Разочаровался или временное отступление?

Пожать плечами - это был самый точный ответ.

Между получением аттестата зрелости и сдачей его в вуз у меня было время подумать, как заметил проходимый по литературе поэт, о времени и о себе. Нельзя сказать, что желания стать актером у меня поубавилось. Даже после неудачи - нет! Но я потолкался в коридорах Театрального института и Щукинского училища, забитых до отказа конкурентами, и понял: до другого берега по этой соломинке мне не перейти. А где-то я вычитал, что хороший полководец тот, кто, наступая, имеет про запас совершенно секретный план отступления. Мудрее было отступить заранее. Но поступив на филфак, я тут же начал жалеть, что моя карьера из-за малодушия сделала зигзаг, изображенный на дорожном знаке "Извилистая дорога".