– Я здесь уже был? – спросил я у мамы, когда Нодар отошёл сфотографировать нас.

– Думаю, да, – кивнула мама.

– Ты не знаешь? – удивился я.

– Я же не слежу, что ты читаешь. Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Толстой, Мандельштам, Пастернак, Ахмадулина, Евтушенко, – мама задумчиво посмотрела на меня. – Определённо, ты здесь с ними был.

Когда мы поднимались на Мтацминду на фуникулёре, я чувствовал любопытство и азарт. А спускался уже другим – вагончик вёз меня в мой Тёплый Город, в мой самый Тёплый Город, и его тепло разливалось во мне, и хотелось обнять весь мир. Я улыбался всему, как Нодар. А дэвы, караулившие выход из парка, хитро улыбались мне вслед.

больше похожа на музей под открытым небом. Когда-то здесь был рукав реки Куры, а теперь ездят машины, а на тротуарах сидят продавцы, разложив свои богатства на расстеленных прямо на земле газетах и кусках ткани. Коллекционеры торгуются о ценах на антиквариат, а такие же, как мы, туристы прогуливаются и глазеют на чудные товары.

– Если потеряетесь, – сказал Нодар нам с мамой, – встречаемся у вон той скульптуры, – он махнул в сторону бронзовой фигуры художника.

Я рассеянно кивнул и мы пошли бродить по блошке. Не знаю почему, то ли потому что мы любопытные вороны, то ли по другой причине, но блошиные рынки – это наша страсть. Моя мама фанат барахолок, а я отношусь к ним не как к местам купли-продажи, а скорее как к выставкам. Груды хлама вызывают у меня благоговейный трепет. Картины, старинные наряды, ковры ручной работы, украшения, иконы, чугунные утюги, изящные статуэтки, роскошная посуда, старые фотоаппараты и ветхие открытки, чего здесь только не было! Невероятные коллекции наручных и карманных часов, шкатулок, значков вперемешку с допотопными телефонами, патефонами, дряхлыми транзисторами, проигрывателями, виниловыми пластинками и пишущими машинками. В дальней части рынка на прилавках лежали вещи, которые боязно было положить на землю или багажник машины, до того хрупкими выглядели эти хрустальные люстры и фарфоровые безделушки.

У рядов с холодным оружием я замер и простоял довольно долго, разглядывая кинжалы, ножи и сабли, мерцавшие тёмным серебром на бережно подстеленной бархатной ткани. Мне бы хотелось купить их все, чтобы любоваться ими дома и придумывать страшные и великодушные истории про это оружие и про людей, которым оно принадлежало. На некоторых клинках были бурые пятна то ли ржавчины, то ли чего-то ещё. Оружие всегда рассказывает про войны лучше, чем все учебники, вместе взятые. А это оружие рассказывало про войны, которые были здесь так часто, что стали привычной частью жизни, где каждый мальчишка с самого детства был вооружен и умел сражаться. А смог бы я тоже? По правде… смог бы? Я вздохнул и пошёл разыскивать маму. Она стояла возле целой армии глиняных кувшинов и выбирала турку для кофе.

– Не знаю, какую джезву купить, – спросила у меня мама, – керамическую или медную?

Пожилая женщина, одетая во всё чёрное, терпеливо ждала, когда мама примет решение. Мама обернулась на рынок и стала подслеповато вглядываться вдаль, наверное, пытаясь высмотреть Нодара. Смешная у меня всё-таки мама. Ну чем Нодар ей поможет? Это же не ему, а ей варить кофе в этих джезвах, что он может посоветовать?

– Бери обе, – сказал я.

– Дорого.

– А я скину! – оживилась чёрная дама. – Я вам цену уступлю.

– Бери, – повторил я. – Если тебе две дорого, купи одну себе, а вторую мне. Получится дешевле.

Мама рассмеялась и, счастливая, высыпала на ладонь крупные местные монеты: – Помоги-ка мне разобраться в этих тетри и лари.

Люблю путешествия, я уже говорил? Люблю незнакомые места и непонятную речь, и считать иностранные деньги тоже люблю, это гораздо интереснее уроков математики: умножать, делить, переводить. Почему этому не учат в школе?

Мы купили турки и продавщица завернула их в толстую коричневую бумагу, приговаривая добрые пожелания, чтобы в них варился самый вкусный кофе и приносил нам счастье и здоровье. Мама осторожно уложила свои сокровища в сумку, и они ещё долго благодарили друг друга за покупку. Наконец мне удалось отлепить маму от этого прилавка и мы двинулись дальше. Нодар сидел на корточках перед россыпью деталей и сосредоточенно выбирал какие-то схемы-клеммы. Мы не стали его отвлекать и пошли в книжный ряд.

Книжный – это мягко сказано. Я часто хожу в книжные магазины, супермаркеты и букинистические или покупаю книги в интернете, но по сравнению с ними здесь были настоящие древности. Я бы не удивился, узнав, что часть этих книг написана на папирусе или телячьей коже. Потёртые обложки, потемневшие от времени страницы, замысловатые крупные буквицы в начале глав, витиеватые закорючки диковинного алфавита. Хотя почему диковинного? Для местных он самый что ни на есть понятный и привычный. А для меня – абракадабра какая-то. Но эти антикварные печатные развалюхи притягивали как магнит и, зная мою маму, я боялся, что она захочет купить их все. Для неё книги – воздух и еда одновременно.

И вдруг я увидел Книгу. Не знаю, чем она выделялась среди прочих. Книга как книга. Старая, рваная, не очень чистая, с громоздким металлическим замком в виде виноградной ветви. Таких книг здесь пруд пруди. Но что-то в ней было, чего не было в других. Её хотелось купить и не выпускать из рук, и никогда никому не отдавать. Я старался не смотреть на неё, но не мог отвести взгляд. Стоял как прикованный и боялся, что мама увидит её тоже, и тогда мы точно купим эту Книгу, хотя стоит она наверняка целое состояние. И боялся ещё чего-то, сам не понимая чего. Старик, продававший эту книгу, улыбнулся и заговорщицки подмигнул мне. Нет, покачал головой я. Да, кивнул он. Так мы и стояли, разговаривая глазами. Его чёрные глаза, окружённые сеточками морщин, убеждали меня: «Покупай, не бойся!». Я молча мотал головой. Тогда старик обратился к маме, рывшейся в книжных развалах: – Прекраснейшая!

– Вы мне? – растерялась мама.

– Тебе, тебе, – поманил её старик.

Мама подошла ближе и нахмурила брови, переводя взгляд с меня на старика, словно пытаясь понять, не натворил ли я чего и нужно ли меня с ходу защищать или надо сначала разобраться.

– Тебя ждёт! – старик постучал по Книге заскорузлым коричневым пальцем.

Мама увидела Книгу и ахнула. И тут же её восторг сменился ужасом – она явно представила цену этого сокровища. С такими суммами мы были незнакомы. Старик благодушно улыбался и почему-то одобрительно качал головой. Я разозлился на него, неужели он не видит, что нам его товар не по карману? Мама обрадуется, что ей довелось встретить такую редкую книгу, а потом расстроится, что не может её купить, и будет дома всю ночь вздыхать и считать, сколько научных статей ей нужно написать, чтобы накопить на такой превосходный экземпляр. Эмоции от восхищения до отчаяния пробежали по её лицу, и мама робко спросила: – Можно?

– Нужно! – рассмеялся старик.

Мама кивнула мне и я протянул руку к Книге. Тяжёлая, обитая металлом обложка легко открылась, Книга сама распахнулась навстречу мне, едва я успел к ней прикоснуться.

Это действительно была Книга. Древняя, дряхлая, но живая и обрадовавшаяся, что её наконец открыли. На пожелтевших страницах, исписанных выцветшими чернилами, были картинки и, когда я смотрел на них, они тоже смотрели на меня, и люди на них – радующиеся, горюющие, задумчивые, строгие, мечтательные, насмешливые, надменные, старые и молодые, дети, юноши, девушки, зрелые важные господа и дамы, молодожёны в праздничных платьях и монахи в чёрных рясах, – все эти люди ликовали, увидев нас с мамой. Я зажмурился и даже потёр глаза. Книга не мультик, иллюстрации в ней не могут двигаться. Не должны. Я снова взглянул на них. Они двигались. Мама зачарованно смотрела на них и их поведение её абсолютно не смущало. Или она не видит, что они двигаются? Неужели это заметно только мне? Может, я перегрелся и у меня так проявляется тепловой удар?