"Как же так? - не соглашается Красовский. - Я далеко зашел и не отступлю". Самое время для победного рывка. Рывок получается вялым, тягучим. Калоши наполняются водой под завязку. Да, Красовский победил - добрался до госпиталя, однако и без ран не обошлось: дрожащие руки, промокшие насквозь ноги, посиневшие губы, насморк. Савва Красовский не испытывал радости, он буднично (скрывая одышку) подошел к стойке регистрации, взял свою больничную карточку и талончик, и занял очередь - второй, сразу после тихони старушки с палочкой (кажется, она сидит тут вечность).

Ждать пришлось относительно долго. Пациенты прибавлялись мало-помалу. Красовский сидел слившись со стеной (дождевик и больничные стены были одного цвета - серо-зелёного), будто покрывшись мхом. Уныло пялясь в плитку пола, он думал о том, что скажет доктору; с чего начнет; как поведёт себя врач. В какую-то минуту он даже подумал сбежать, броситься наутёк, но тут вышла старушка, настал его черёд. Но он не сдвинулся с места. Это егоза неуверенность затягивала узлы верёвок, накрепко привязывая Савву к стулу для ожидания, не давая пошевелить и пальцем; а лиходейка боязнь стучала молотком, намертво прибивая его калоши гвоздями к полу. "А что если врач не поможет мне? Я останусь уродом. Люди будут тыкать в меня пальцем, шарахаться от меня? Ко мне станут относиться хуже, чем к побирушке? Как к пустому месту?". И тут на выручку пришел страх. Он разрезал путы неуверенности, один моток за другим; выдернул нагеля боязни, один за одним. Савва Красовский поднялся со своего места и вошел в кабинет врача.

- Здравствуйте, - не поднимая головы от своих записей, сказал Александр Сергеевич Пустовалов.

По приличию Красовскому полагалось снять верхнею одежду и повесить на вешалку, но он не стал - прошел к стульчику и уселся напротив врача в мокром дождевике.

Савва Красовский был нечастым посетителем сего заведения. Болеть он не любил. Тем не менее, с доктором Пустоваловым имел честь видеться и вне больничных стен, ибо тот был другом старшего брата Саввы. Так что им приходилось вести светскую беседу раз или два. Правда и беседой это не назовёшь; с кем бы не общался Красовский - интеллигентным человеком или мещанином, он всегда вёл себя напыщенно, говорил высокопарно, как бы между строк выставляя собеседника круглым невеждой; причём Красовский был чертовски начитанным и мог вогнать в краску труженика любой профессии. И очевидно, что доктора Пустовалова при первой их встрече он тоже осквернил своим цинизмом: высмеял, объяснив тому, да и всем кто был рядом происхождение его фамилии.

"Нет, маловероятно, что этот Пустовалов вспомнит меня, это у меня памятливость что надо, а не у него".

- Доктор, - обратился Савва, не узнавая свой голос.

- Ну, на что жалуемся? - всё также изучая бумаги буднично поинтересовался Пустовалов.

"У меня клещ. С этого мне следует начать? Или может...".

- Доктор, кажется, я заболеваю. Насморк, и...

- Кашель?

- Нет.

- Температура есть?

- Не знаю.

Доктор впервые посмотрел на своего пациента:

- О, что ж Вы в мокрой одёжке сидите, так тем паче заболеете. А ну-ка, снимайте. - Савва замялся. - Снимайте-снимайте, у нас так не принято.

Красовскому ничего не оставалось, кроме как подчиниться; он откинул капюшон и плачевно взглянул на доктора. Красовский ожидал вытянутой физиономии, или междометия "Ах!", но Пустовалов проявил своё отношение наихудшим для Красовского образом - так, гримаса отвращения отразилась на его лице.

"Это он на меня кривится или из-за клеща?" - недоумевал Красовский и кисло спросил:

- Поможете?

Доктор спокойно достал градусник и положил его у края стола перед Красовским. - Меряйте, - сухо проговорил он.

Красовский подчинился, сунул градусометр подмышку, повисла тишина - слышно, как муха пролетит. Врач же нонче больше записи свои не штудирует, но и на Красовского не глядит - сидит, косит в окно и молча морщинится.

- Вот, - освобождает из подмышки и протягивает градусник Красовский.

- Сколько там? - брезгливо интересуется врач, не беря градусник, как бы побаиваясь, что тот обожжёт ему руку.

- Тридцать семь ровно.

- Угу, - откровенно кривится врач.

Пустовалов встаёт со своего места, отходит к окну и, заложа руки в карманы халата, глядит на улицу.

- Вот что, - воротит он нос, - домой и отлежаться, чай травяной пить...

- Помогите, уберите его, доктор, - упавшим голосом просит Красовский.

- Есть и другие пациенты, не задерживайте очередь, - неучтивым тоном говорит Пустовалов.

- Доктор, умоляю, заклинаю! Искорените это, - с убитым видом просит Красовский. - Прошу вас, ну хотите я вам...вам...

Красовский не успевает ничего предложить.

- А ну, прочь отсюда! - оборачивается Пустовалов. - Чтоб я больше этого не видел! - И говоря "этого" указывает пальцем не на клеща, а на самого Красовского, сначала прямо на его грудь, а затем на дверь. - Вон!

Красовский испуганно вскочил и опрометью рванул к двери; а потом и на улицу.

***

Противный дождь прошел и пасмурность и без того бескрасочного дня уступила своё место бледности. Сквозь сито белой пелены мелькают фигуры. Как кажется, Красовскому битва минула, и поле боя осиротело. Остались лишь призраки - скользящие в тумане образы.

"Это случилось. Меня признали мерзким; вызывающим тошноту и неприязнь. Я для них тля, плешь. Никто не подаст руки. Никто? А кто у меня вообще есть? Брат! Уж он-то точно не отвернется".

Идучи промеж луж, Красовский не сразу сообразил, что забыл натянуть капюшон. Тревожно оглядываясь по сторонам, он запрятывал клеща. "Люди в больнице, они видели меня, когда я убегал? Успели понять?" - от этих мыслей Красовский поник еще больше. Надежда на брата - единственное, что пока не давало ему зачахнуть.

"Лаврентий пособит. Он всегда выручал меня; заступался, когда мы были детьми. После смерти родителей мы перестали общаться. Мама и папа были связующим звеном между нами - успешным музыкантом (первая скрипка оркестра) и нелюдимым напыщенным брюзгой. Но ведь неважно, сколько мы не виделись? Тридцать дней не такой уж и большой строк, верно? Брат есть брат. И я уверен, он поможет".

Лаврентий Красовский проживал на улице Композиторов - в четверти часа пути от дома Саввы. Сам Савва редко захаживал к брату, а тот, тем не менее, не бросал попыток вытянуть Савву из ракушки и звал в гости и на всяческие мероприятия. "А ведь я всегда всё портил, - вспоминал Савва, - брат знакомил меня с важными людьми, а я порицал их, открыто и за их спинами; кичился, хотя ничего не представлял из себя, только позорил брата. А он терпел".

Завернув за угол дома 504 серии Савва вошел в парадную; подыматься по лестнице на третий этаж было грузно. Не физически, но морально. Каждая ступенька давалась всё труднее; звук шагов отдавался нерешительностью; "А что если? А что если?" - твердили ступеньки. А затем дверь; она сдавалась такой массивной, как бы говорящей одним свои видом: "Неужели ты думаешь, он тебя впустит? Как бы не так!".

Звонка у двери не водилось и Красовскому требовалось постучать. "Может, его нет дома?", - как бы отчужденно подумал он.

Раздался стук в дверь; такой слабый и сонный. Впрочем, с той стороны услышали.

- Кто там? - Глазка тоже не было.

- Брат, это я, открой.

- Савва? - Щелкнул замок. Открылась дверь. - И впрямь ты. Заходи, случилось чего?

Савва вошел в переднею.

- Ты ж промок до нитки. Давай быстро греться.

Савва скинул капюшон. Поднять глаз на брата, он не решился.

- Врач не помог мне, я не знаю что делать, как мне быть, скажи брат?

- Глаза бы мои тебя не видели, - сказал, как плюнул Лаврентий.