В комнате моего барака никаких картин я не видел, даже икон. На стене висели фотографии мамы и отца, красивых и молодых в пору, когда рождались сыновья. И вдруг увидел картины Сурикова, Репина, Саврасова, Шишкина, Левитана, ставшие потрясением. Они открывали глаза на родину, Россию. Учительница нас водила и на Волхонку, в Музей изобразительных искусств. Впечатления те живы до сих пор.

Походы в музеи случались редко, но они формировали представление об ином мире, чем тот, что окружал нас во дворе. Музеи воспитывали иное отношение к жизни. Первые навыки культуры, которые в нашем «кобыльем дворе» были решительно не востребованы, привила мне Нина Николаевна. Я, став мэром, ее разыскал, и она убедилась в своем пророчестве, о нем сейчас расскажу.

С Ниной Николаевной мы ходили в близкий филиал Малого театра на Ордынке, она покупала за свои деньги билеты всему классу. Смотрели не только «Грозу», входившую в школьную программу, и пьесы Островского. Запомнилась мне особенно «Двенадцатая ночь» Шекспира своими, как сейчас говорят, приколами, любовными похождениями. На сцене захватывали переживания, интриги, красивые люди в красивых одеждах. Хотелось тянуться к такому миру.

Но на уроки Нины Николаевны я, что называется, без шуток не ходил. Читал однажды наизусть домашнее задание, стихи из «Полтавы» Пушкина. В строчке о князе Меншикове вместо «И счастья баловень безродный полудержавный властелин» под хохот класса сострил: «Полуголодный властелин». За что получил «двойку» в классном журнале и замечание: «Ты, Лужков, допрыгаешься!»

В средней школе-десятилетке у Павелецкого вокзала учиться не нравилось, как в той, что у дома, она казалась холодной.

Медаль не получил, к ней не стремился. Пятерки ставили на уроках истории, географии, русской литературы. Очень хорошо себя чувствовал на уроках русского языка. Смотрю сейчас по телевидению бегущую строку и вижу много ошибок. Страна деградирует, когда в бегущей строке сплошь и рядом орфографические ляпы.

Читал запоем, как все в классе, «Три мушкетера», «Всадника без головы», «Собор Парижской Богоматери»… Но не только Дюма, Майн Рида, Жюль Верна, Фенимора Купера.

Брал в школьной библиотеке саркастичного Салтыкова-Щедрина, фантастические повести Гоголя, очень русского писателя. Кроме «Горя от ума» Грибоедова прочел его малоизвестные рассказы. Узнал, что Грибоедов стопроцентный поляк. Переехав в Россию, его отец сменил фамилию и стал Грибоедовым вместо Грибовского.

У Лермонтова полюбил «Мцыри». Запомнил эпиграф поэмы из Библии: «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю».

После «Капитанской дочки» прочитал «Историю Пугачевского бунта».

Навсегда в мыслях стихи Пушкина:

Увлекла «Угрюм-река» Вячеслава Шишкова, мне нравилось узнавать все о Сибири. В юности прочитал книги Мельникова-Печерского и поразился быту старообрядцев, их внутренней чистоте и красоте, преданности вере предков, отказу от спиртного и табака. Я тогда не знал, что самые знатные и преуспевавшие купеческие династии в Москве – Алексеевы, Третьяковы, Рябушинские, Морозовы, Мамонтовы и многие другие – вышли из старообрядцев. Им Москва обязана школами, больницами, родильными домами, институтами, музеями…

В старших классах захватила иностранная литература, не входившая в школьную программу. Тогда все читали романы «Финансист», «Титан», «Гений» и «Американскую трагедию» Теодора Драйзера. Меня интересовала жизнь английской семьи и романы Диккенса.

Побуждал к жизни Джек Лондон, до слез волновал Мартин Иден, несмотря на трагический финал и самоубийство. Восхищал его настрой на самоотдачу. Спал, как он, очень мало, часа четыре в сутки. Матушка просыпается под утро, а свет горит: «Ты что среди ночи не спишь? Смотри, какой стал бледный…»

В старших классах занимался боксом, гимнастикой, ходил в спортивную школу.

Навсегда запомнилась смерть Сталина в марте 1953 года. По радио с утра до вечера играла траурная музыка. Улицы притихли. Тишину разрывали гудки паровозов на Павелецком вокзале и заводские трубы.

Моя бабушка всхлипывала и говорила: «Лучше бы я умерла, зачем я живу на свете, а он умер?»

В школе у большого портрета Сталина с красными знаменами, опоясанными черными траурными лентами, сменяя другу друга парами, мы молча стояли в почетном карауле…

Не знаю почему, но мы с другом не могли стоять безмолвно и тихо, чтобы никто не слышал, хихикали. Чем это вызывалось, не понимаю, наше состояние не связывалось с протестом против всеобщего почитания. Мы пребывали в каком-то нервном срыве и знали: если кто услышит, как мы хихикаем, нам не поздоровится. Но удержаться не могли. «Давай не будем, – говорит мой напарник, – нас с тобой в тюрьму посадят».

Потом мы с ним пытались попасть на похороны в Колонный зал, где установили для прощания гроб с телом Сталина. Долго прорывались дворами к улице, где Дом Союзов, но оказались на Неглинной улице, у Государственного банка. Навстречу нам вышел охранник с ружьем и пообещал пристрелить, если мы не исчезнем. Мы так и не попали в Колонный зал и смертельной давки избежали на Трубной площади.

После выпускного вечера мы, семнадцатилетние мужчины, крепко выпили, и после десяти школьных лет началась студенческая незабываемая жизнь.

Для меня вопрос выбора профессии остро не стоял. Отец работал на нефтебазе, люди, меня окружавшие, трудились там, постоянно приходилось слушать разговоры о ней, и я решил пойти по стопам отца.

Московский нефтяной институт не считался тогда, как сейчас, престижным, куда рвались, получив аттестат зрелости. Располагался он на Большой Калужской улице, переименованной в Ленинский проспект, невдалеке от станции метро «Октябрьская». Здесь же находился Горный и другие инженерные институты.

Экзамены сдал без проблем, набрал больше проходного балла и стал студентом нефтехимического факультета. Специальность – инженер-механик по автоматизации нефтепереработки – считалась совершенно новой, поскольку на предприятиях нефтехимии применялись лишь приборы для замера температуры и давления.

Система контроля и анализа находилась в зачаточном состоянии, хотя идеи бродили в головах ученых и производственников. Необходимость автоматизации химического производства назрела, но теперь-то я понимаю, автоматизация тогда могла основываться только на механических и электрических системах, так как электроника едва начинала свой путь на заводах.

Студенческая жизнь началась бурно. Как всегда, резкий переход от обязательного посещения школы к необязательному вроде бы посещению института сыграл не очень хорошую шутку. Тогда ведь такого контроля за посещением, какой ввели позже, попросту не существовало. Староста отмечал в журнале присутствие студентов, редкий преподаватель перепроверял его. Конечно, мы тут же начали пользоваться предоставленной свободой, попросту прогуливали лекции. Уходишь из дома как бы на занятия, а сам в кинотеатр «Авангард» на Октябрьской площади в бывшей церкви. Или с друзьями идешь в парк Горького с пивными, благо он рядом с институтом. Чтобы в него попасть, даже не надо переходить на другую сторону Большой Калужской, не названной тогда Ленинским проспектом.

Студенческая жизнь захватила полностью. Особенно если учесть, что в мужских школах девчонки не учились, а тут мы оказались рядом с ними. Влюблялся часто и безнадежно. По вечерам устраивались танцы, хотя ходили на них бог знает в чем. Я, как писал выше, четыре года проходил в трофейном полупальто. Причем таких бюргерских размеров, что в него могло поместиться двое Лужковых, хотя я вырос далеко не худеньким. Но пальто висело, как на скелете.