Так мы росли в этом западном горном краю, и жизнь наша была чиста и сладостна. Я никогда не бывал дальше маленького городка, где мы продавали на рынке наших овец. Мать управляла имением до тех пор, пока Гарри не подрос и не взялся за это с энергией и настойчивостью, которые приводили всех в восторг. Мне кажется, что моя милая мама немножко благоговела перед пылким, талантливым и деятельным братом. Ей также была свойственна задумчивая мечтательность, которая делала ее прекрасной в моих глазах, впрочем, и в действительности она была на редкость хороша собой. Особенно запечатлелся в моей памяти нежный цвет ее лица и глаз, синих, как темные васильки; она не была очень мужественна и находила большую поддержку в религии. Ее прелестный нежный рот всегда сохранял удивительно ласковое выражение; я никогда не видал ее сердитой: всегда кроткой, ласковой, улыбающейся.

Итак, мы были идеальной семьей: Гарри – высокий, светлый, привлекательный, я сам – темный, мечтательный, молчаливый, и между нами, связывая нас узами любви и дружбы, – наша ласковая, нежная мама.

Так ясно и безмятежно протекали дни моей юности. Я оставался все тем же мечтателем и лентяем. Целые дни я бродил с ружьем по болоту, удил форелей в пенистых водах ручья или жадно читал в библиотеке. Я поглощал большей частью рассказы о путешествиях и различных приключениях. Стивенсон покорил мое воображение. Я твердо решил в будущем отправиться на поиски дальних островов, и с этой минуты жизнь моя совершенно изменилась. Девственные прерии манили меня. Шелест гигантских пиний отдавался в моем сердце, но сильнее всего было влечение к тем блаженным островам, где нет забот, где все полно солнечного света и песнопений, где цветет вечное лето.

В то время маме пришлось, наверно, немало беспокоиться о моем будущем. Гарри был теперь молодым хозяином, я же оставался по-прежнему лентяем, бездельником, обузой в хозяйстве. Наконец, я сказал ей, что хотел бы уехать за границу и этим как будто сразу разрешил большое затруднение. Мы вспомнили о двоюродном брате, очень успешно занимавшемся разведением овец в долине Саскачевана. Было решено, что я поселюсь у него в качестве ученика и, подучившись, обзаведусь собственным хозяйством. Можно легко представить себе, что, соглашаясь на эти условия, я твердо решил в душе взять судьбу в собственные руки, как только доберусь до Нового Света.

Мне всегда будет помниться пасмурный день в Глазго и туманный ландшафт, мелькавший сквозь залитые дождем стекла вагона. Я находился в необыкновенно приподнятом состоянии. Большой дымный город наполнил меня изумлением, близким к страху.

Я никогда не представлял себе такой толпы, таких домов, такой сутолоки. Мы втроем – мама, Гарри и я – блуждали по улицам и дивились в течение трех дней. Люди оглядывали нас с любопытством, порой с восхищением, ибо наши щеки пылали деревенским здоровьем, а глаза были ясны, как июньские небеса. Особенно Гарри – высокий, белокурый, красивый – всюду привлекал любопытные взгляды. Когда же приблизился час моего отъезда, уныние охватило нас.

Не буду останавливаться на нашем прощании. Если я и предался малодушному горю, нужно помнить, что я до тех пор никогда не покидал еще дома. К тому же я был еще юн, и эти двое были все для меня. Мама отказалась от попыток проявлять мужество и смешивала свои слезы с моими. Одному Гарри удавалось сохранять хоть немного бодрости. Увы! Все мое возбуждение исчезло, и вместо него мной овладело сознание вины, недостойного бегства, и непреодолимая печаль охватила меня.

– Не плачь, милая мама, – говорил я, – я вернусь назад через три года.

– Я уверена в этом, мой мальчик, уверена.

Она посмотрела на меня с бесконечной грустью, и сердце мое внезапно дрогнуло от ужасного предчувствия, что я никогда больше не увижу ее.

Гарри был бледен и спокоен, но я видел, что он глубоко взволнован.

– Этоль, – сказал он, – если ты когда-нибудь будешь во мне нуждаться, дай мне только знать. Я приеду, как бы ни был далек и труден путь.

Я едва смог заставить себя оставить их и подняться на борт парохода. Когда я оглянулся назад, их уже не было видно, но сквозь серый туман ко мне, казалось, доносился еще крик душевной боли и невозвратимой утраты.

Была ранняя осень, когда я, стоя по колено в вереске Гленгайла, жадно всматривался в серые морские дали. Прошел лишь месяц, и я очутился, одинокий и бездомный, на берегу, у маяка в Сан-Франциско, глядя на сердитые волны другого океана. Такова романтика судьбы.

Отправленный к своему кузену-овцеводу, я почувствовал, высадившись в чужой стране, очень мало склонности к предназначенному мне призванию. Мой ум, напитанный книжными вымыслами, жаждал более яркой деятельности. Я просто бредил приключениями. Ехать вперед наудачу, сталкиваться с явной опасностью, получать удары судьбы, бродяжничать, голодать, спать под звездами – это была все та же упрямая ребяческая мечта, укрепившаяся теперь в мужчине, и она заставила меня вступить в трагический хоровод. Но я был не в силах подавить эту мечту. Слишком силен был во мне цыганский дух. Здоровье и молодость кипели в моих жилах. Несколько потерянных лет, говорил я себе, не могут иметь значения. А тут были Стивенсон и его волшебные острова, манившие меня.

И вот я очутился один на скалистом берегу с тысячью впечатлений, теснившихся в голове, доставленных длинным путешествием по железной дороге с его необычайными картинами: суровыми фермами, мрачными лесами, сверкающими озерами, которые могли бы затопить всю мою родину, унылыми равнинами, горами, упиравшимися в небо, благоговейным трепетом пустыни. Наконец, солнечный рай – Калифорния.

Я пережил неделю чудес, о каких никогда не мечтал, и находился теперь у самого престола Запада. О, что это была за страна, что за народ! Властолюбивый дух надменного Запада смягчался в нем чарами Востока и волшебством древней Испании. Сан-Франциско! Множество наречий звенели на его улицах, множество рас ютились в его переулках. Он пригревал на своей груди детей старых седых наций и наделял их своим стремительным, изобретательным духом, полным гордого сознания прежних достижений и веры в славное будущее.

Меня поражала кипучая деловитость жителей наряду с любовью к утонченным увеселениям. Казалось, что деньги даются всем легко и тратятся с увлечением. Все казались счастливыми, жизнерадостными, деятельными. Ночью Маркет-стрит превращалась в ослепительную аллею света, на которой толпились сильные мужчины и красивые женщины, входя и выходя из сверкающих ресторанов. Однако среди этой кипучей страстной жизни я чувствовал в себе странную отчужденность. Временами мое сердце просто болело от тоски, и я бродил по дорожкам парка или присаживался на скамью в Портсмут-сквер, такой же далекий от всего этого, как мечтатель на своей горной вершине под звездами.

Я полюбил мечтать на морском берегу, ибо мысль о Полинезии не покидала меня. Я наслаждался солнечным светом, сидя на краю дамбы и бесцельно следя за вялым лавированием судов. То были беззаботные, праздные, но, как я теперь думаю, не совсем потерянные дни. Я оценил всю прелесть этих набережных и погрузился в новый мир волшебства.

Чтобы вполне насладиться своей независимостью, я сделался искателем приключений. Ночная жизнь города была открыта мне. С уверенностью невинности я бродил повсюду. Я проникал в притоны подземного Китайского города, с удивлением встречал там белых женщин, которые скрывались при виде меня. В одиночестве я направлялся в курильни опиума и игорные дома. Порок раскрывался передо мной во всем своем бесстыдстве. Иногда мне приходила мысль: как взглянули бы на все это мои суровые пресвитерианские предки.

Мои ночные похождения закончились совершенно неожиданно. В одну туманную полночь, идя по Пасифик-стрит с ее сверкавшими ресторанами, я получил искусный удар сзади и очень изящно покатился в канаву. Когда я пришел в себя на боковой аллее, ошеломленный и разбитый, я увидел, что у меня украден бумажник, в котором находилось почти все мое состояние. К счастью, я оставил свои часы на хранение в гостинице и, продав их, оказался еще не совсем нищим. Но обстоятельства изгнали меня из моей крепости блистающих грез и столкнули с суровой правдой жизни.