Прошло два года после начала преподавательской деятельности Гизо, и современники увидели, что Империя оказалась Колоссом на глиняных ногах: могущественная держава Наполеона рухнула, во Франции была восстановлена монархия во главе со старшим братом казненного короля Людовика XVI Людовиком XVIII. Для Гизо проблема выбора не стояла: он всецело оказался на стороне реставрированной монархии Бурбонов. Он писал в «Мемуарах», что всегда предпочитал «политику справедливости и свободу под сенью закона»[42]. В годы Империи, по его словам, он «потерял надежду на это, но рассчитывал вновь обрести ее в период Реставрации»[43].

Поэтому для него восстановление династии Бурбонов было «единственным серьезным решением»[44]. Гизо надеялся, что с Реставрацией мир и свобода окончательно установятся во Франции: «Война не была для Бурбонов ни необходимостью, ни страстью; они могли царствовать, не прибегая всякий раз к новой демонстрации силы, к новому потрясению воображения народов. С восшествием на престол Бурбонов иностранные правительства могли поверить и, действительно, верили в искренний и длительный мир»[45].

По протекции Руайе-Коллара Гизо становится генеральным секретарем министра внутренних дел аббата Монтескье, которому в то время было пятьдесят семь лет, это был умный и обаятельный человек. В годы Революции он был депутатом от парижского духовенства в Генеральных штатах, а его двоюродный брат был депутатом от дворянства. В отличие от последнего, он не присоединился к третьему сословию и заседал справа. «Не доверяйте этой маленькой змее, она вас соблазнит», – так отзывался о нем маркиз Мирабо[46]. После восстания 10 августа 1792 г., приведшего к власти жирондистов, Монтескье эмигрировал в Англию, находился при Людовике XVIII, с которым был тесно связан. Возвратившись в Париж после падения якобинской диктатуры, он стал личным эмиссаром короля в роялистском комитете, одним из влиятельных членов которого был Руайе-Коллар. Наполеон отправил его обратно в Англию, но 1 апреля 1814 г. он вернулся и был назначен министром внутренних дел в правительстве Ш.-М. Талейрана[47]. Это было первое министерство Реставрации, которое, как верно отмечал Г. де Брой, было, скорее, придворным советом, а не представительным правительством. Каждый министр был изолирован и работал напрямую с королем, которого занимали только личные вопросы и этикет. Министры хищно соперничали друг с другом. В этом министерстве Монтескье был единственным, кого окружали способные помощники.

Гизо приступил к работе в начале мая 1814 г., хотя приказ о его назначении был утвержден только 24 мая. И сразу же принял участие в самом главном на тот момент проекте: в подготовке конституционной Хартии. Кроме того, в должности секретаря министра внутренних дел Гизо принял непосредственное участие в разработке трех мер: представления, сделанного от имени короля палатам о внутреннем состоянии Франции; закона о свободе книгопечатания и реформы народного образования.

Гизо и года не прослужил в новой должности, как в стране грянули перемены: 26 февраля 1815 г. в восемь часов вечера Наполеон с 1100 солдат старой гвардии и корсиканского батальона сели на корабли. 20 марта утром он прибыл в Фонтенбло, а в девять часов вечера водворился в Тюильри. Так началась последняя авантюра поверженного императора – «Сто дней».

Несмотря на двойственное отношение к наполеоновскому режиму, Гизо демонстрирует свою лояльность императору и тут же принимает Дополнительный акт. Это не помогло, и он был отправлен в отставку. В официальном издании «Le Moniteur universel» от 11 мая 1815 г. появилась статья, в которой, помимо прочего, сообщалось о его отставке, несмотря на подписание Дополнительного акта[48]. Гизо, не называя статью клеветой, утверждал, будто бы в ней речь шла вовсе не о Пьере Франсуа-Гийоме Гизо, а о некоем Жан-Жаке Гизо, который в то время также был сотрудником в министерстве внутренних дел[49]. Темная и не очень красивая история, в которой еще предстоит разобраться.

Возвращение Наполеона поставило либеральную оппозицию в непростое положение: до 20 марта Наполеон был узурпатором, покушавшимся на конституционный порядок, и приверженцы политической свободы оставались верны своим идеалам, содействуя борьбе Бурбонов против него. Но после 20 марта Наполеон стал законным французским монархом, признанным всей страной. Бурбоны вновь оказались за границей; европейские державы отказались от каких бы то ни было контактов с Наполеоном. Либералы были убеждены, что их политические планы могли быть осуществлены только с династией Бурбонов. Гизо и его единомышленники – П. Руайе-Коллар и П. Барант были отправлены в отставку. Первое время они занимали позицию молчаливой оппозиции, но вскоре приходят к выводу, что режим Наполеона крайне непрочен, и в скором будущем Францию ожидает вторичная Реставрация. Поэтому они сочли своим долгом содействовать тому, чтобы вторая Реставрация не была бы простым повторением опыта и ошибок первой. Либералы знали, что король, бежавший в Гент, на территорию Бельгии, находился в окружении почти исключительно представителей крайних роялистов во главе с Блакасом. Они опасались, как бы Людовик XVIII, раздраженный своим изгнанием, по возвращении во Францию не стал бы проводить политику в духе реакции[50]. Руайе-Коллар при содействии Пакье и некоторых других умеренных роялистов установил постоянные связи с двором Бурбонов в Генте. К Людовику XVIII ежедневно отправлялся особый курьер с подробным отчетом о положении дел. В конце мая, когда положение стало особо критическим, в Гент было решено отправить Гизо со специальным поручением: противодействовать влиянию реакционеров при дворе и склонять короля на путь умеренно-либеральной политики. Впоследствии эта поездка Гизо в Гент станет одним из излюбленных предметов для нападок на него со стороны политических противников. «Бегство в Гент» – именно так будет ими именоваться этот визит, а сам Гизо будет обвиняться в предательстве и измене национальным интересам Франции. Как только против Гизо поднималась волна критики по какому-либо вопросу, кто-нибудь из его оппонентов обязательно припоминал «бегство в Гент». Гизо был вынужден защищаться. Тридцать лет спустя, будучи министром иностранных дел Июльской монархии, на заседании палаты депутатов 26 января 1844 г., в ответ на очередные обвинения своих противников в измене, он заявил, что он поехал в Гент, «чтобы привезти советы Людовику XVIII… советы конституционных роялистов, которые предвидели его возвращение во Францию…» и которым было не все равно, «возвратится ли он под знаменем Хартии или под знаменем контрреволюции»[51]. Гизо особо подчеркивал, что он руководствовался тогда главной и единственной политической задачей: служить конституционной монархии. «Желание видеть ее реализованной в моей стране, желание помогать, содействовать своим слабым участием созданию этого прекрасного и великого правительства – это было моей единственной политической мыслью», – заявил он[52].

Либералы были готовы всеми средствами содействовать вторичной Реставрации Бурбонов. Как отмечал русский публицист Е. М. Феоктистов, «даже завоевание, которое считалось одним из страшных бедствий, и особенно страшным во Франции, с ее воинственными привычками, с ее воспоминаниями о прежних подвигах и преклонением перед славой, казалось им не очень опасным злом, если бы только можно было этой ценой низвергнуть ненавистное им правительство»[53]. Гизо впоследствии писал в своих «Мемуарах»: «Было бы безрассудно и несправедливо нападать на реставрацию за присутствие во Франции чужеземцев, которые явились в ее среду как следствие безумного честолюбия Наполеона и могли быть удалены только Бурбонами»[54]. В 1844 г., на упоминавшемся заседании Палаты депутатов, представители левой оппозиции упрекали Гизо в том, что, по его мнению, для Франции лучше «Ватерлоо и предательство». Так, республиканец Ледрю-Роллен заявил, что слова Гизо – «это язык предателя и англичанина!», а его единомышленник Гарнье-Пажес обвинил министра в отсутствии национального чувства и патриотизма[55]. Французский историк и политический деятель времен Третьей республики Жюль Симон справедливо отмечал, что в то время, как либералы видели, что режим Наполеона непрочен и обращали свои взоры к Людовику XVIII, в широких слоях населения преобладало великое чувство: «Родина превыше всего!». Гизо же и его коллеги не видели большей услуги для Франции, чем обеспечить ей легитимность и свободу посредством восстановления династии Бурбонов[56].