А зимой, когда Мачеха Метель плясала свой танец со Стокрылым Ветром, когда замерз Порог от берега до берега, почувствовала княгиня Велена, что пришло время. Привели Зайчиху, нагрели воды, Гнежко сам довел вскрикивающую от боли Велену до входа в баню.

– Дальше не пущу, – строго прошамкала Зайчиха. – Если не хочешь разгневать богов, иди и жди в тереме! – и затворила дверь.

Металась Велена по полатям, кричала истошно, а Зайчиха приговаривала, отирала лоб княгини водой. Скрипела крыша, стонали стены от порывов метели, а Велене всё было жарко, будто изнутри ее жгло подземным волозаревым огнем. Всю ночь бушевала буря, всю ночь княгиня сражалась с пламенем. И только под самое утро услышала Велена крик новорожденного. Не было у нее сил даже взять дитя в руки, лицо ее побелело, некогда алые губы стали, будто васильки, синими. Зайчиха суетилась и старалась, но чувствовала уже княгиня приближающийся конец.

– Приведи мне Гнежко, – с трудом выговорила Велена. – Приведи моего мужа.

– Нельзя, не могу я, – стала отнекиваться Зайчиха.

– Я умираю, так дай мне сказать последнее слово князю моего сердца.

Когда позвали Гнежко, он тут же бросился к Велене. Ухватил ее ледяные руки и уткнулся лбом в ее ледяной лоб. Словно сама Метель охолодила тело княгини, словно сам Стокрылый Ветер затушил пламя.

– Солнечный свет мой, – тихо проговорила Велена. – Я покидаю тебя и покидаю нашего сына. Но если есть на том свете хоть единая надежда послать вам весточку, я сделаю это. Не забывай меня, мой свет. Заботься о нашем сыне, о твоем наследнике. Я так хотела осчастливить тебя… И наконец-то я сумела… Прощай, мой свет.

Она вздохнула последний раз – и умерла.

В тот миг разбилось сердце князя. В тот миг померкло его солнце, затянуло тучами его звезды и туман застлал его дорогу. Горько плакал он над холодным телом своей светлой княгини, не смея отпустить ее руку.

Долго или коротко, но Зайчиха проговорила негромко:

– Князь, взгляни на свое дитя. Дай ему имя.

Только тогда вспомнил князь о том, что стал отцом. Он поднялся, утер лицо и взглянул на младенца. Как и загадывала Велена, то был мальчик, да только не успела она наречь его человеческим именем. Ничем этот младенец не отличался от обычного младенца, будто бы и не был он выдивьем. Но где то видано, чтобы рождалось человеческое дитя столько времени? Где это видано, чтобы такая Метель бушевала той ночью, когда на свет появился человеческий наследник? Гнежко взял младенца на руки и заглянул в его сморщенное личико…

– Гореслав.

Он вернул младенца Зайчихе и молча вышел прочь, не оборачиваясь назад и не особо заботясь о том, что впереди.

Третью ночь оплакивал Гнежко светлую княгиню. Третью ночь уливался он горькими слезами над детской колыбелькой. Младенец был тихим и только внимательно смотрел снизу вверх на залитое слезами лицо князя. Гореславом нарек его князь, потому что в горе он зачат, в горе рожден, в горе ему и расти.

Гнежко покачивал колыбель и смотрел на Гореслава, а тот смотрел на него, и чудилось князю, что младенец всё понимает и всё ему ведомо: и то, что мать его умерла, дав ему жизнь, и что дядя его умер, спасая ее честь. И злился Гнежко на младенца, на его ясный взгляд, на его серьезное лицо – отчего выдивью дана жизнь в обмен на две человеческие? Отчего Гнежко сидит здесь глубокой ночью, покачивая скрипучую колыбель, а не спит в мехах со своей светлой княгиней? Отчего Гнежко смотрит в лицо этому младенцу, а не слушает веселые речи своего младшего брата?

Слезы падали из красных глаз князя в колыбель. За окном бушевала метель, уже третья с момента рождения Гореслава. Качался вдали Аркадак, скрипели дубы, стонала земля.

То ли уснул Гнежко, то ли нет, но вдруг отворилась дверь и вошли три девицы. Поначалу Гнежко даже не обратил на них взгляда: пришли перепеленать младенца или проведать князя… Но заметил, что были они простоволосы, одеты в белые платья, у каждой – огонек в руках. Гнежко отстранился от детской люльки и выпрямился. Три девицы молча встали полукругом у колыбели и замерли. Лица у них были ясные, молодые, тела юные и гибкие. У старшей на голове был медный обруч, у средней – серебряный, а у младшей – золотой. Гнежко замер, и только когда они заговорили, вдруг понял, кто перед ним.

– Я нарекаю ему препятствия и несчастия, – негромко произнесла первая, старшая из девушек. – Будет ему сложно и страшно, будет он везде чужим.

– Восстанет он против отца, обратит оружие в сторону родителя, да только начало это будет его долгого пути, – продолжила вторая.

Наступил черед младшей из девиц. Она наклонилась над колыбелью, заглянула в румяное личико Гореслава и прошептала:

– Я нарекаю ему великое будущее. Свершит то, что ни один живой человек не сумеет. В веках останется его имя и не будет живого существа в Великовершии, кто бы не знал его имени.

То были сестры-суженицы*, дочери Иномера, да только видел их Гнежко, когда сам был младенцем, а потому и не помнил, не узнал их сразу. Сердце князя забилось дробно, словно ретивый конь помчался. Были слова сужениц грозны, будто раскаты громовержца Гнежа. Молчал князь, во все глаза смотрел, но пошевелиться не мог. Опомнился он, только когда сестры уже были у самой двери:

– Постойте! Постойте! Что же значит «великое будущее»? Будет ли будущее у ребенка, который вырастет, как цепляй-трава, поливаемая слезами? Будет ли великое будущее у того, кто… восстанет против отца?

Тогда обернулась младшая из сестер и грустно опустила голову. Прошептала она слова, от которых Гнежко похолодел:

– Его ждет великое будущее, князь. Но будет то будущее славным и добрым или будет оно устрашающим и черным… То ни нам, ни птице-баюнице не ведомо.

И так же тихо, как и появились, так же тихо и исчезли они, будто всё князю приснилось. И остался Гнежко один на один со всей своей тревогой. Будто кто развесил по его плечам тяжесть невиданную, так тяжко стало ему, так горестно. И лишь в колыбели, накрытый вышитым покойной княгиней одеялком, мирно спал маленький наследник рода, нежеланный змеерожденный Гореслав.

Неведомы матушке Ероме совпадения, не творится на ее просторах ничего случайного. Так и случилось, что после рождения Гореслава, змеерожденного младенца, год за годом всё хуже стало житье в Северной Полме. Как речная волна размывает песчаный куличик, так размыло границы времен года. Через пять лет после рождения Гореслава зимы удлинились настолько, что порою Ясницу приходилось встречать, когда снег на полях еще не сошел. Лето стало дождливым и холодным и куда больше напоминало осень. Солнечные деньки для полмыков теперь – редкий праздник, да и не до радостей и забав теперь: урожаи то побьет морозом, то затопит дождями. То голод, то болезни одолевали жителей Застеньграда. А где несчастья, там и слухи. Начали шептаться, стали косо поглядывать на маленького княжича, ведь именно с его рождением совпали горести честных людей. Никто уже не сомневался в том, что сын князя Гнежко – выползок змеиный, не простой человеческий младенец, а наполовину дивородок. Спрашивали Зайчиху, не было ли чешуи на новорожденном, не были ли у него хвоста, не искусал ли он грудь Велены, как только был рожден на свет, да только молчала старуха и поджимала губы.

Через год после смерти Велены случилось еще одно горе у Гнежко: разграбил какой-то разбойник могилу Лучезара. Сдвинут и расколот памятный камень, разрыта земля, выброшены булыжники – решил кто-то надругаться над останками любимого княжеского брата. Больно было Гнежко, да как он ни бился, не нашел злодея. Сорвал разбойник медальоны покойника, выкрал из высохших рук меч и будто сквозь землю провалился… Не знал Гнежко, что заветное то оружие, не видел его силы, а потому захоронил брата с волшебным мечом, не подозревая, как следовало бы охранять такое сокровище… Да что теперь думать – пропал меч, разграблена могила безбожником. Перезахоронили останки княжеского брата, зарыли глубже, камнями заложили, и вытесал каменотес новую волчью голову, еще больше и красивее предыдущей. Гнежко же еще долго ходил смурнее тучи, долго еще боялся, как бы какой лиходей не осквернил могилу светлой княгини…