Они расстались в этот день ненадолго. Павел скучал один в узенькой комнатушке, с отвращением вдыхал устоявшийся здесь запах пота, словно размазанный по несвежим стенами, и с волнением уже вспоминал, как близко была только что эта уютная (так теперь ему казалось) молодая женщина. И что с того, что полновата, и что ноги тяжелые и слишком короткие, и грудки вроде бы маленькие, невидные, зато есть в ней что-то такое… Такое…, чего он объяснить не может. Волнует она его даже больше, чем раньше другие волновали. Может быть, от того, что чересчур долгим было воздержание? Ведь в последний раз (а этот последний раз был всего лишь третьим в его короткой жизни) он был близок с женщиной еще в Лыкино. Там это удавалось многим парням с самого раннего возраста. Мужиков почти не было и бабы, намного старшие их, подростков, были мягки и податливы. Старики закрывали на это глаза, жалея вековух, вздыхая им вслед. Да и род деревенский сходил на нет. Детей-то почти не было в деревне. Все уж взрослые, и их почитай уж нет никого. Великая радость, когда случалась свадьба. Из других деревень мужики не приходили, там свои интересы блюли. Могли и накостылять, если уговорят кого-нибудь. Даже один раз милиционер Егор Малютин приезжал из Куликово, наганом крутил перед носом Верки Куприяновой, которая одному женатому мужику оттуда замутила голову. А все потому, что у того баба никак родить не могла. И все равно вернули назад, по шее ему дали крепко тогда. Чуть не убили! Вот какие дела на Тамбовщине-то после той смуты случались.

А сколько ведь лет прошло! Обещали привезти молодых работников из города, а получалось наоборот – отсюда бежали в города, и даже не в Тамбов, потому что из Тамбова могли с милицией обратно вернуть. В основном скрывались в западной Сибири, а кто-то и на Алтае. Этот край хвалили, о нем прямо легенды ходили на Тамбовщине. Целыми семьями убегали. Сначала один – кто постарше и поопытнее, а уж потом он выписывал остальных. Оформляли нужные бумаги, запросы. Вроде бы как командировка, а не переселение. Это поначалу позволялось, а уж потом, когда стало часто повторяться, и тут поставили заслон. Некоторые тайно уезжали в казахские степи или даже к киргизам в горы. Главное, чтобы никто не мог припомнить там о старых делах семьи, не попрекал участием кого-нибудь из них в восстании. Вот так и мелели многие деревни. Долго еще оставались в них одни старики и вдовые сироты.

…Вскоре Мария Ильинична вернулась с новым предписанием и сказала, чтобы посидел тут, в тепле, еще немного, а потом от них в Лефортово грузовик с каким-то грузом пойдет, так он и сопроводит груз, и коменданту в Лефортовских казармах доложит о себе, бумагу эту предъявит.

Невысокий худенький, строгий красноармеец в синей фуражке, низко сидевшей у него прямо на оттопыренных розовых ушах, принес кружку с чаем и серый, солдатский хлеб с большим куском масла на нем. Поставил на стол и, молча, вышел. Мария Ильинична удовлетворенно кивнула:

– Это вам заместо сухого пайка. А то так и ноги недолго протянуть.

Павлу было неудобно спросить об уборной. Он с нетерпением дождался, пока младший лейтенант, неожиданно стрельнув глазами, ушла, и тут же кинулся вон из комнатенки к караульному, высокому сержанту лет двадцати семи, с тонкими, чуть заметными усиками под полным, ноздреватым носом. Тот криво усмехнулся, усики дрогнули, и он показал глазами в дальний угол караульного помещения.

– Там выйдешь во двор и тут же направо. Гляди, штаны не потеряй! – потом уже строже, насупившись, – Больше никуда не ходить. Не положено. Здесь дождешься грузовика. Доложу, как прибудет.

Тарасов стремглав бросился в ту дверь, а за ней в одинокое серое зданьице с единственной косой калиткой. И очень вовремя! Еле донес все до дыры в кафельном, нечистом полу.

Грузовая машина пришла через полчаса. Павел сел к водителю в кабину и сквозь непрекращающийся дождь и пронизывающий холодный, порывистый ветер, по мокрым, стылым улицам поехал с непонятным каким-то грузом в далекое, как ему показалось, Лефортово.

Младший лейтенант государственной безопасности Маша Кастальская оказала Павлу необыкновенную услугу. Она не ожидала этого от самой себя, потому что с самого начала точно усвоила первое правило ее кадровой службы: никогда, никому, ни за какие коврижки не оказывать даже самых малых услуг без специального распоряжения с самого верха. Даже указание или просьба ее непосредственного начальника должна быть проигнорирована. Да не просто проигнорирована, а немедленно доложена одному из помощников самого Ежова, тому самому, который отвечал за контроль над кадровым ведомством. Это вовсе не означало, что начальника или какого-нибудь ее коллегу накажут за это. Однако же непременно запомнят, внесут в личное дело, как еще одну его частную связь, и, если вдруг жизнь повернется как-то не так, как он рассчитывал, это вытащат на свет и вот тогда уже спросят строго. Возможно, протеже окажется достойным сотрудником и за него никто не станет нести ответственности. Но последнее время даже самые, на первый взгляд, достойные и верные, вдруг оказывались скрытыми врагами, вербующими вокруг себя сеть провокаторов и шпионов. Сразу начинают разбираться – как попал в органы государственной безопасности, в НКВД вообще, кто устроил, кто замолвил слово, зачем и почему. Тот, кто оказал поддержку, автоматически попадал в число подозреваемых во вредительской или даже диверсионной деятельности, а от подозрения до обвинения, а дальше до короткого суда и срочного приговора проходило не больше двух-трех суток, а то и часов. Всего этого было достаточно, чтобы каждый сотрудник кадрового аппарата сотню раз бы оглянулся, крепко подумал, детально проверил и как можно скорее доложил бы о новом человеке и о просьбе устроить его на службу.

Мария Ильинична, тем не менее, сама же нарушила то святое правило – приняла документы по личной рекомендации своего дальнего родственника полковника Германа Федоровича Тарасова. И никакого рапорта! Ни на чье имя. Никаким помощникам товарища Ежова. Потому что и Германа Федоровича искренне любила, и еще потому, что сразу, как увидела этого большого, сильного, искреннего тамбовского увальня, однофамильца своего родственника, ясно поняла, что именно такого мужчину ей всегда хотелось иметь рядом с собой. Она и сама не знала этого раньше, а вот как встретила, все сразу высветилось, будто вспомнился давний, забытый сон. В том своем сне она, наверное, была счастлива, беззаботна, опахнута горячими, медовыми ощущениями близости с мужчиной, да не просто с мужчиной, а именно – с этим. Может быть, это был и не сон вовсе, а какие-то волнующие воспоминания о чем-то очень важном, пережитым не ею самой, а кем-то другим, чьи гены она носила в своей интимной памяти. Ей уже приходилось чувствовать подобное – как будто что-то уже случалось с ней, что-то уже переживалось, но ухватиться за какую-нибудь верную деталь, за дату или определить точное место событий, она не могла. Это было похоже на мгновенную ласку перышком неведомой легкой птицы, давно улетевшей бог знает куда. Он как будто шагнул к ней оттуда – не то из ее сна, не то из чужой памяти. Неужели и об этом докладывать сухим рапортом помощнику Ежова? И о том, кто пришел к ней неведомо откуда?

Но вот он теперь стоит перед ней, руки по швам, ест глазами, краснеет, заикается от волнения. Наверное, тоже что-то чувствует, что-то пытается вспомнить… Сильный, шумно дышащий носом, от него за версту несет ядовитым мужским потом, а кулаки, как две тяжеленные гири, и шея мускулистая, и грудь широкая, как, должно быть, тамбовская степь. Случилось это, будто кто-то ударил со всей мощью: или убьет или, напротив, даст жизнь, другую, новую, радостную. А ее жизнь, скучная и пресная, пусть сама погибает под этим ударом! Лишь бы не отпустить его от себя, лишь бы не дать себя забыть!

Будь, что будет – решила Кастальская и приняла документы, да еще помогла ему скрыть то, что ни при каких обстоятельствах не могло бы допустить его в оперативные органы наркомата внутренних дел. Двое расстрелянных дядек, контрреволюционеров, смутьянов, хоть и мальчишками были! Отец какой-то сомнительный, деревня вся будто выжжена, а, значит, было за что! У нас ведь иначе не бывает. Коль наказали – были виновны. ЧК, как известно, не ошибается…