К этому времени баран и овца, которых оставил Москанин парням и Марии, были зарезаны, спроважены в дальний путь, одинокую овечку пока приберегали и потому сейчас ели варёную картошку со сливочным маслом, ржаной хлеб и разные соления. Санечка тронула пальцем стоявший перед Ильёй стаканчик, налитый до половины самогонкой:

– Не тяни – выпей! Или не хороша самогоночка? Я когда плохое приносила?

Илья, жуя картошку, откусил кусочек тугого солёного груздя, сказал:

– Я не пью, как пьяница.

– Конечно, нет, и я тоже не такая, – она выпила свои полстаканчика, и под её крепкими зубами захрустела квашеная капуста. Искоса глядя на Обреева затуманившимися глазами, Санечка произнесла: – Почему ночь невозможно короткая?

Он сказал с усмешкой:

– Станешь пьяная – я не буду с тобой.

– А чего?

– А то, что с отупелой неинтересно! Я уж тебе говорил!

Санечка в обиде воскликнула:

– А если меня горе ест? Не убили б моего любимого муженька, я бы… – оборвала она на высокой ноте, и Варвара со своего места ввернула:

– Не убили бы, которого не было, то ты б сюда не ходила?

– Ой ли! – прыснула Ленка, блеснув белыми зубами.

За Санечку вступилась Лизка:

– Она плохого никому не сказала, зачем её шпынять? – при этом толкнула плечом Илью, словно призывая вмешаться.

Он повернул к ней голову:

– Репка! – и причмокнул.

Она, млея глазами, улыбнулась ему, на круглых, с румянцем, щеках заметнее обозначились ямочки.

Маркел постарался напустить на себя высокомерие, проговорил:

– Глупый какой-то разговор.

Обреев с весёлым одобрением кивнул ему, произнёс, как тост:

– Пусть кто скажет умное!

Отозвалась неугомонная Варвара:

– Нынче день Мокей… – начала она, имея в виду, что сегодня двадцать четвёртого мая – день Святого Мокия.

– Если на Мокея утром туман, всё лето будет мокрое – дожди! – подхватила Лизка.

– Утром не было тумана! – заявила Ленка и звучно откусила от солёного огурца.

Варвара настырно, скандальным голосом, сказала то, что ей помешали сказать:

– Давеча вы все побегли в баню на блядство и не видели, какое солнце заходило! О-ой, багровое! – она, зло волнуясь, царапнула ногтями клеёнку, произнесла торжествуя, словно желая всем несчастья: – Если солнце такое на Мокея, лето будет – пожар за пожаром!

– Это на завалинке старухам говорить, – с презрением произнёс Маркел, усилился придать себе важный вид и продолжил: – Пожары будут, каких ещё не бывало, но только когда наука откроет великие силы. Эти пожары будем мы насылать!

Ленка, жуя, спросила насмешливо:

– Ты и Илья, что ль?

Маркел доел картофелину, взял другую, нанёс на неё кончиком ножа шматок масла.

– Мы – это солдаты будущего! – хотел он произнести гордо, но вышло чересчур громко, беспокойно, будто он ждал, что его сейчас осмеют.

Илья опять весело кивнул, скользнул взглядом по лицам девушек, выражавшим умственное затруднение, и сообщил, как бы восхищённо приподнимая тёмные брови:

– Он о тех, с кем будет взлетать к небу на военном корабле и по низам всё сжигать!

– Не на корабле, а на плоту из брони! – опроверг Неделяев, проговорил мечтательно: – Пожары – от одной силы, плот – от другой. Мы будем на нём на вражьи дома опускаться и крошить их!

– В пыль всех врагов! – воскликнул Обреев, выказывая восторг.

Маркел почувствовал насмешку, его некрасивое лицо налилось тяжёлым озлоблением:

– А плохо тебе не будет, что ты не веришь? Повезло попасть на хорошую дорогу – да собьёшься!

– Говори, говори не свои слова, – обронил уже без смеха Обреев.

– А они неправильные – эти слова? – запальчиво вскинулся Маркел.

Илья стал есть торопливее и, словно весьма занятый едой, бросил мимолётом:

– Да нет, слова правильные.

Девушки молчали, запутавшись. Они сначала решили, что парни затеяли поморочить им головы, но горячность, с какой Маркел обвинял неизвестно в чём Илью, была явно неподдельной. При этом Илья, не медливший в стычке дать по мусалам кому надо, сейчас словно оробел перед пареньком Неделяевым. Тот, обнаглев, будто в некоем непонятном праве на это, наседал:

– Ага, соглашаешься! Хочешь видеть маяк?

– Я не отказываюсь.

– Веришь, что его увидишь?

– Может, да, а, может, нет, – сказал с набитым ртом Илья. – Не все такие счастливые, как ты.

Маркел засомневался, с насмешкой или нет произнесены последние слова? Он раздумывал, и тут Санечка, заскучав, повернула к Илье голову, отчего на белой жирной шее сделалась складочка, и произнесла:

– Не хватает радостного!

Налив себе в стаканчик самогонки на глоток, выпила, обсосала пупырчатый солёный огурчик, в томлении зажмурилась:

– Идёмте за делом!

Обреев поднялся из-за стола, девахи вскочили, Лизка, поглаживая себя ладонями по ляжкам, позвала Маркела:

– Давай иди с нами!

Ему сегодня хотелось повысказывать мысли, что не годилось среди голых девушек, у которых свои забота и помыслы. Он ничего не ответил Лизке и, в то время как Илья и три девушки устремились в одну комнату, а Мария пошла в свою, подался за Варварой к себе. Едва переступил порог, подруга разнагишалась; его потянуло поспешить. Кровать принялась скрипеть, испытываемая на прочность жестокой гонкой к мигу сверхнакала. Потом в нахлынувшей лени он вытянулся на боку, толкнул подругу коленом в бедро и лёг навзничь.

– В селе живут суслики и везде – суслики, – проговорил, будто возвращаясь к раздумью, от которого его оторвали.

Варвара навострилась. Считая, что он намеренно говорит непонятное, она, дабы не показаться дурой, высказала как о совершенно для неё ясном:

– А то нет!

Он понял её уловку, издал смешок.

– Вот твои родители всю жизнь стараются припасти побольше, а что у них есть, кроме тебя и твоих младших? сколько их – трое, четверо? – лениво и пренебрежительно проговорил Маркел. – А я ни для чего не старался! – продолжил он самовлюблённо. – А уже имею полдома и какого! Хотя он на троих, но Мария – какая владелица? Ну, кормится при нас, зато и помощь от неё. Во флигельке Софья Ивановна живёт: тише воды, ниже травы. Хочет поститься, молиться – и пусть. Нам не помеха.

Варвара повернулась к нему, положила руку ему на грудь, занесла колено на его ляжку – он спросил, уязвляя:

– Ты хоть когда спала на льняной простыне? А у меня вот спишь!

– Досталось тебе счастье ни за что, – сказала с завистью Варвара.

– Это почему – ни за что? – зацепил он и гордо произнёс: – Мне дано за то, что я не жил сусликом! Я живу, чтобы быть при открытии великих сил, от которых пыхнут пожары! какие пожа-а-ары… – протянул он мечтательно.

Подруга прижалась к нему теснее, сказала с прорвавшейся страстностью:

– Я люблю, как ты о себе и обо всём понимаешь! Я тоже на всех злая!

Три дня спустя Илья Обреев покатил на станцию за солью, которую раньше покупали в селе в лавке покойного ныне Аристархова. Вечером Маркел, приехав с поля с Марией, которая сегодня с ним сеяла пшеницу, поил у колодца коня, когда вернулся Обреев, соскочил с передка подводы, подошёл.

– На станции все про новость говорят, – сказал, уперев руки в бока. – Чехи и словаки, наши пленные из австрийской армии, взбунтовались в Челябинске! И в других местах.

Неделяев, насторожённый довольным видом Ильи, смотрел выжидательно.

– Совет в Челябинске разгромили, красные из города убежали, – добавил подробность Обреев.

– Так прямо кто видел, что убежали! – озлился Маркел. – Сколько их – чехов этих?

– Говорят, что целая армия и при полном оружии! – уверенно произнёс Илья. – Теперь все, кто красных не любит, подымутся. На станции люди так и говорят.

Со следующего дня мужики в Саврухе стали на улице сбиваться в группки, куря самосад из самокруток, приглушённо обсуждая слухи о восстании чехословаков. Устоялась жара, за проезжающими телегами повисала пыль, в недвижном накалённом воздухе будто слышалось возбуждённое ожидание.