Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Несомненно.

– А что такое «душа»? – наконец спросила она.

Я все никак не мог закончить рисовать первое яблоко.

– Душа – это самая слабая часть тебя. Это твои чувства ко мне, к яблокам, к злой собаке Матильде, которая тебя однажды укусила. Если бы ты тогда ничего не почувствовала, не заплакала, не разозлилась изо всех сил на нее, то я бы забеспокоился, что Творец забыл вдохнуть в тебя душу. Пока ты чувствуешь, любишь и злишься – ты уязвима. Твои чувства к окружающему миру – это твоя душа, это и есть Бог.

– Значит, я и есть тот самый Бог, о котором ты постоянно говоришь? Но ведь я думала, что он – бородатый старик, которому больше ста лет.

Я улыбнулся.

– В тебе сейчас Бога больше, чем в любом церковном служителе, Луиза.

– Но ведь я даже не читала Библию.

– Библия – это не Бог, это книга. Бог – это чистая, нетронутая простыня, которую люди, однажды испачкав, на протяжении всей своей жизни пытаются отмыть.

Ее бесконечно глубокие глаза не понимали моих слов.

– Пап, можно, я съем яблоко? Я проголодалась.

– Съешь, но на моем натюрморте тогда останется только два яблока.

– Я только укушу и положу обратно на место, а когда ты закончишь, то доем его.

– Замечательно. Я скоро закончу.

– Кстати, о простыне. Занеси, пожалуйста, наше постельное белье дяде Полю и передай ему мой привет.

– Хорошо, – сказала послушная француженка, жующая яблоко. Она сняла пододеяльник, собрала наволочки и выбежала из комнаты.

Последние штрихи грифелем старого и, кажется даже, бессмертного карандаша. Бессмертие карандаша – это создание прекрасного на протяжении целого года медленно тянущейся жизни мастера. Мой карандаш почетно скончался, создав свой последний шедевр.

– Все. Закончил! – удовлетворенно выдохнул я.

Тем временем ко мне пожаловал гость.

– Доброе утро, Андреа, – сказал толстый высокий мужчина, именуемый хозяином этого прекрасного гостиничного номера, в котором я живу и творю вместе со своей дочерью.

– Доброе утро, Поль, – пожал я большую медвежью лапу.

Поль Ру был человеком необычайной доброты и сострадания, он предоставил нам с Луизой жилье практически даром.

– Чем будешь на этот раз платить, макаронник?

– Той же монетой, хозяин. Ты знаешь.

– У тебя есть три дня, чтобы нарисовать что-то путное, а иначе будешь неделю работать официантом в моем ресторане. У меня как раз не хватает свободных рук.

Меня не могла постигнуть столь постыдная участь.

– Истинный художник сочтет для себя унизительным подносить тарелки с едой тем, кто покупает его картины.

– Такова жизнь, малыш.

– Это не моя жизнь, Поль. Ты знаешь!

– Вот что я тебе скажу, Андреа. Унизительно – не унизительно! Не строй из себя гордого моралиста, когда тебе нечем прикрыть свой ленивый творческий зад. Когда не во что одеть свою дочь. Ты думаешь, я не знаю, что говорю? Да я готов был бы всю свою жизнь подносить тарелки с едой, лишь бы моя дочь была сыта и одета. Лишь бы у нее была крыша над головой и чистая простынка перед сном.

– Ты замечательный отец, Поль. Но тебе меня не понять. Я найду другой способ прокормить свою семью!

Вернувшаяся Луиза все это время внимательно слушала Поля Ру, а затем перевела взгляд на меня.

– Дядя Поль, а вы – моя душа! Вы знали об этом?

Наш любимый и уважаемый старик перевел вопросительный взгляд на меня.

– Ты – часть ее души, ибо она испытывает к тебе самые нежные чувства. Ты – ее слабость, потому что она будет плакать самыми горькими слезами, если ты завтра умрешь. Или послезавтра. Когда тебе будет удобнее умереть?

– Иди к черту, Андреа! Лучше делом займись, – а затем он обратился к моей лучшей работе. – Придешь за простынями через четыре часа, малышка. Береги себя!

– Пока, дядя Поль. Я буду плакать, если ты завтра умрешь.

– Да ну вас, – сказал он и вышел из комнаты.

– А дядя Поль станет натюрмортом после своей смерти?

– Нет. Он слишком толстый.

– Значит, толстые никогда не станут натюрмортом?

Я засмеялся.

«Боже, она впитывает в себя все, что я говорю».

Эта очаровательная губка доедала третье яблоко.

* * *

Мы позавтракали остывшими круассанами и холодным какао, разговаривая о душе, натюрморте и моем неповторимом и замечательном детстве. День в Сен-Поль-де-Вансе выдался жарким и душным, а потому мы надели свои белые сорочки из хлопка и отправились в путь по зеленым улочкам нашего славного городка.

Первым делом мы зашли к тете Жаклин, которая жила на соседней улице – там, «у фонтанов», где печет свои бесподобные круассаны пекарь Мишель.

– Доброе утро. Можно к вам в гости? – поприветствовали мы молодую хозяйку, как только она открыла нам дверь. Жаклин была коренной француженкой в восьмом поколении, в ее жилах текла поистине неразбавленная французская кровь.

– Проходите, мои дорогие. Я вам очень рада.

Мы сняли обувь, а затем нас пригласили на чай с миндальным печеньем.

– Присаживайтесь. Как у вас дела? Луиза, мне кажется, ты похудела?

– Тетя Жаклин, а знаете ли вы, что вы – это часть моей души?

Я не любил имя Жаклин, но здесь, в наших краях, оно было очень распространенным, как, например, имя Джузеппе в Джеле, и поневоле приходилось с этим смириться.

– Это тебе папа такое сказал?

– Да, а еще он сказал, что толстые после своей смерти никогда не станут натюрмортами.

Я немного покраснел и поджал губы от стыда.

– У твоего папы большие познания в области человеческой души и искусства.

– Но ведь я могу обосновать, – сказал я как-то по-детски нашей гостеприимной Жаклин.

– Мы внимательно слушаем тебя, – подбодрила меня она.

– Ты – часть моей души, Жаклин, потому что я испытываю к тебе чувства. Ты – вежливая, приятная, от тебя всегда вкусно пахнет и веет непонятной мне радостью, искренним желанием жить. Мне легко и приятно находиться рядом с тобой, и если ты завтра умрешь, то я буду плакать горькими слезами по тебе. Но слезы Луизы будут вдвойне горше моих, – я перевел взгляд на дочь. – Вот, что она тебе хотела только что сказать.

– Это – признание? – поинтересовалась Жаклин неестественно твердым и холодным голосом. Мне еще никогда не доводилось слышать столь леденящего вопроса.

– Назвать человека частью своей души – это всегда признание.

– Значит, Луиза – часть моей души, – сказала Жаклин нежно, с неподдельной искренностью, глядя на чужого ребенка.

На улице, когда Луиза побежала вперед, а мы с Жаклин остались одни, моя спутница вдруг неожиданно заявила:

– Ты глупый, Андреа. Я говорила тебе об этом уже тысячу раз и скажу еще раз. Ты глупый и никуда не растущий человек!

– Я этого никогда не отрицал. И не стану отрицать в этот раз.

– Зачем ты говоришь с ней на темы, о которых тебе самому мало известно?

– Ты о душе или натюрморте?

– Все дело в том, что тебя воспитывала мама. У вас в итальянских семьях так принято, что мать…

– Знаешь что? Моя итальянская семья не имеет ни малейшего отношения к моей нынешней семье и воспитанию Луизы. Пусть я глупый и недостаточно умен для тебя, но я научу свою дочь чувствовать этот мир, а не анализировать его. Для тебя ум – это цифры и толстые книжки, Жаклин, для меня ум – это умение сравнить утренний июльский рассвет с сонной улыбкой Луизы, когда она только открывает глаза. Для тебя мир – это банкноты, расчетливость, план. Париж – идеальное место для тебя. А таких, как я, он съедает с потрохами. Ты слишком яркая для нашей деревни, Жаклин, ты слишком быстрая для нашей размеренной жизни. Может быть, сбавим шаг?

– Твоей дочери нужна мама.

– Моей дочери не нужен искусственный снег.

Возвращаясь в Париж. Воспоминания

У меня на руках оставили четыре килограмма лягушачьего кваканья и благовоний давно увядших растений. Это прелестное создание благоухало каждые полчаса, как по расписанию, оставляя на моих руках и рубашках зловонные краски, которые отмывались куда хуже акварели. Жизнь этого таинственного для меня создания была как чистый холст.

4
{"b":"612989","o":1}