– Чего нельзя сказать о тебе. Но я не особенно этим огорчен. – Язвительность в тоне старшего Мэйна заставила Джорджа почувствовать неловкость, да и огорчен был Тиллет явно гораздо сильнее, чем хотел показать.

– Вот и хорошо! – резко ответил Купер, взмахнув рукой с бокалом вина. – Зачем вам беспокоиться о том, что думаю я? Вы даже мнение всей нации игнорируете, – добавил он, не обращая внимания не умоляющий взгляд матери.

Тиллет стиснул салфетку и бросил взгляд на Джорджа, стараясь изобразить улыбку:

– Мой сын считает себя большим специалистом по государственным вопросам. Иногда мне кажется, он чувствовал бы себя гораздо уютнее, живя на Севере.

Купер перестал улыбаться.

– Вздор! – сказал он, выпрямившись на стуле. – Я презираю этих никчемных аболиционистов со всей их фарисейской болтовней и показным раскаянием. Но их лицемерие не мешает мне признавать справедливость некоторых их обвинений. Как только кто-то осмеливается критиковать наши южные порядки, мы все мгновенно ощетиниваемся, как дикобразы. Янки утверждают, что рабство – это зло, мы же объявляем его благодеянием. Они указывают нам на шрамы, покрывающие черные спины…

– В Монт-Роял ты ни у кого не найдешь ни одного шрама! – перебил его Тиллет, к радости Джорджа.

Но Купер словно не слышал отца:

– …а мы упрямо повторяем, что рабы счастливы. Ни один человек, лишенный свободы, не может быть счастлив, пропади оно все пропадом!

– Следи за своим языком, здесь дети! – рявкнул Тиллет.

Но сын уже распалился не на шутку и был так же зол, как и его отец.

– Вместо того чтобы признать правду, мы ее избегаем. Мы хотим оставаться теми же, кем были сто пятьдесят лет назад, – землевладельцами, чей урожай зависит от пота черных невольников! Мы игнорируем людей вроде отца Джорджа, хотя на Севере их становится все больше и больше. Отец Джорджа производит железо, и работают у него свободные люди. Это железо превращается в машины. Машины создают будущее. Янки понимают, каким будет нынешний век, а мы цепляемся за прошлое. Если сенатор Кэлхун больше не твердит как попугай о традиционных ценностях штата, то Бог ему в помощь. И пусть появятся еще десятки таких же, как он.

– Очень невежливо с вашей стороны разговаривать так несдержанно при нашем госте! – сказала Кларисса с непривычной для нее резкостью.

– Ну конечно! Черт с ней, с правдой! Хорошие манеры прежде всего.

Купер насмешливо поднял свой бокал. Тиллет в бешенстве выбил его из руки сына. Негритенок быстро пригнулся. Бокал разбился о стену. Бретт взвизгнула и откинулась назад на стуле, прикрыв глаза ладонью. Орри посмотрел на гостя и пожал плечами, виновато улыбаясь.

– Ты слишком много выпил, Купер! – воскликнул Тиллет, кипя от злости. – Тебе лучше уйти прямо сейчас, пока ты еще владеешь собой.

– В самом деле, – согласилась Кларисса; она сказала это очень тихо, но слова прозвучали как приказ.

Купер и правда вел себя так, будто слегка захмелел, подумал Джордж. Не говоря ни слова, он встал, посмотрел на отца, рассмеялся и вышел из комнаты. Тиллет был бледен, – видимо, насмешка сына разгневала его даже больше, чем непозволительные речи.

До конца ужина никто не улыбался и почти не разговаривал. Джордж чувствовал себя подавленно. Было совершенно очевидно, что в семье Мэйн появилась трещина. Такая же, которая, как говорил его собственный отец, медленно, но неизбежно раскалывала всю страну.

Хотя время для пикника в эту пору было не самым удачным, гостей собралось не меньше двух сотен. Многие приехали из своих летних домов, а некоторые даже из Колумбии. Это произвело впечатление на Джорджа, но все же не такое, как прибытие ближе к полудню Джона Кэлхуна.

Сенатор Кэлхун и его жена Флорид подъехали по аллее в старом, но элегантном ландо. Друзья и все любопытствующие поспешили им навстречу, окружив коляску. Джордж слышал, как кто-то сказал, будто сенатор провел ночь в Чарльстоне; кроме кучера, чету Кэлхун сопровождали трое домашних слуг, все они ехали за хозяйской коляской в телеге, запряженной мулом.

За последние тридцать лет никто не играл более влиятельную роль в жизни американской нации, чем этот высокий человек с хищным лицом, который, стремительно выскочив из повозки, стал приветствовать обступивших его людей. Джордж даже не мог вспомнить все должности, которые занимал Кэлхун. Знал только, что он был министром обороны и вице-президентом.

В начале своей карьеры Кэлхун был ярым сторонником федерального союза и Академии. Когда другие возражали против амбициозной программы реформ Сильвануса Тайера, Кэлхун поддержал ее, считая, что Америка не может быть сильным государством без сильной армии. Ну а большинство северян, разумеется, при имени Кэлхуна теперь вспоминали только одно: доктрину нуллификации.

Сенатор предложил эту доктрину в начале 1830-х годов. Причиной этому послужили высокие протекционистские тарифные пошлины, крайне непопулярные в Южной Каролине. Кэлхун добивался суверенного запрета взыскания этих пошлин в штате, что, по сути, означало право любого штата отказаться от исполнения любого федерального закона, который ему почему-то не понравится. Президент Джексон заставил Кэлхуна пойти на попятную и покончил с движением за нуллификацию, пригрозив пустить в ход федеральные силы.

Когда Джорджа представили Кэлхуну, он предположил, что сенатору должно быть уже хорошо за шестьдесят. Возраст и болезнь, конечно, оставили свой след на его исхудавшем лице и высокой сухопарой фигуре, однако густые, зачесанные назад седые волосы и яркие синие глаза еще напоминали о том, что когда-то Джон Кэлхун был очень хорош собой.

Пробормотав несколько хвалебных слов о Вест-Пойнте, сенатор двинулся дальше. Джорджу он показался измученным и озлобленным. Улыбка у него была натянутой, движения напряженными.

Вскоре от усилий запомнить всех, с кем его знакомили, у Джорджа закружилась голова. Мэйны и Буллы, Смиты и Ретты, а также Хьюджеры, Бойкины, Ламотты и Равенели. Одна из юных представительниц семьи Смит, примерно его ровесница, похоже, была так же очарована его мундиром, как он – ее декольте. Они условились встретиться через двадцать минут возле стола с пуншем.

Герр Нагель, учитель сестер Мэйн, уже едва стоял на ногах от невоздержанных возлияний. Джордж помог ему добраться до скамьи и усадил. Потом он провел несколько отвратительных минут, поддерживая разговор с главным надсмотрщиком плантации Тиллета, малорослым янки по имени Салем Джонс. У Джонса было ангельское лицо, но неприятные глаза, и он постоянно смотрел в дальнюю часть лужайки, где были накрыты два стола для привилегированных домашних рабов. Им позволили немного перекусить, пока не понадобится выполнить какую-нибудь работу для гостей. Туда же отправили чернокожих слуг сенатора Кэлхуна, и теперь там становилось довольно шумно. Джонс, поджав губы, зорко наблюдал за слугами.

Небо вдруг потемнело, и пошел дождь. Гости разбежались, но уже через пять минут дождь прекратился, и все снова стали выходить на лужайку. Ту девушку, с которой Джордж договорился о встрече, он так и не нашел. Зато наткнулся на Орри, тот был рассеян и задумчив.

– Так кто же покорил твое сердце? – спросил он. – А-а, кажется, понимаю. – Его улыбка быстро погасла. – Крупные кольца на руке, и одно из них обручальное. Так это в нее ты влюбился два года назад?

– Но ведь она прелестна, разве нет? – тихо сказал Орри.

– Не просто прелестна – она сногсшибательна. Значит, это и есть Мадлен. Но выглядит она измученной. – Словом «усталая» едва ли можно было описать странное, словно оцепеневшее, выражение ее лица.

– Она только что вернулась из Нового Орлеана, – попытался объяснить Орри. – У ее отца снова случился удар, она помчалась туда, а через пару дней после ее приезда он умер. Ей пришлось самой заниматься похоронами. Так что неудивительно, что она измотана.

Голос Орри выдавал его чувства, и Джордж не мог не заметить этого. В последние месяцы он почти не слышал о пресловутой Мадлен и решил, что страстное увлечение его друга прошло. Но он ошибался.