Бихевиоризм представлял собой интеллектуальный тупик. Несмотря на некоторые очень важные достижения, многим ментальным явлениям он противоречит. Возможно, именно поэтому, грубо упрощая сложнейшие процессы, он обрел черты наивной идеологии. А тот, кто против этой идеологии возражал, рисковал карьерой.

При этом уже с 20-х годов XX века существовали четкие, наглядные признаки того, что мышление в отрыве от мозга постичь нельзя. Так, психиатр из Йены Ганс Бергер изобрел электроэнцефалографию (ЭЭГ). Благодаря ЭЭГ, которая измеряет в мозге электрические токи, стало очевидно, что даже в кажущемся состоянии покоя (в первую очередь во сне) он в высшей степени активен, и его деятельность протекает далеко не только как реакция на информацию от органов чувств и на внешние стимулы.

Сегодня известно, что в состоянии покоя мозг действует очень упорядоченно и структурированно, и паттерны этой деятельности возникают спонтанно. Активность колеблется, при этом в разных сетях фазы колебаний смещены относительно друг друга. Это требует определенных усилий, поскольку колебания стремятся синхронизироваться. Яркий пример – два часовых механизма с маятником, висящие на одной стене. Колебаний, которые передаются через стену, через некоторое время окажется достаточно, чтобы маятники стали качаться синхронно.

Бихевиоризм тоже открывал новые перспективы: самая известная подобная идея принадлежит Альберту Бандуре, выяснившему, что индивид обучается не только благодаря последствиям собственных действий, но и через имитацию. В связи с этим говорят об обучении по примеру.

Однако в теориях обучения, построенных на представлениях бихевиористов, было что-то неполноценное, в том числе потому, что они так рьяно дистанцировались от наблюдений за нейробиологической механикой – возможно, понимая, что их теории не пошло бы на пользу, если бы люди узнали о мозге слишком много.

Справедливости ради нужно все же сказать, что в нейронауке мозг сплошь и рядом в конечном счете рассматривали как машину, которая преобразует входящий сигнал в исходящий, опираясь на принципиально постижимые законы. Кроме того, с годами увеличивался концептуальный разрыв между растущими знаниями о функции отдельных нейронов и о том, как они объединяются в нейронные сети, с одной стороны, и объяснениями более сложной мозговой деятельности – с другой. Чем больше мы узнаем, тем сложнее сегодня выглядит вопрос, как заполнить этот пробел. Между входящим и исходящим сигналом располагаются целые миры, о которых мы только начинаем очень и очень медленно получать отдаленное представление – о том, чтобы понять их, даже нет речи.

Возможно, данные Альтмана о нейрогенезе взрослых долгое время вызывали прохладную реакцию еще и по причине тех настроений, которые царили в тогдашних психологии и педагогике. До 70-х годов XX века в последней было очень удобно придерживаться идей бихевиоризма, согласно которым ум – это чистый лист (tabula rasa), а мозг – черный ящик (black box). Это было обусловлено идеологически, ведь признавая силу природы, «общество» (или, например, партия) оказывается ограничено в маневре и, что еще важнее, несет меньше ответственности за воспитательную деятельность. Отождествлять биологические предпосылки и механизмы с детерминистской, натуралистической картиной мира вовсе не обязательно, а при ближайшем рассмотрении ужасно неэффективно, но, по-видимому, люди очень боялись, что слишком большое засилье биологии может ослабить педагогику (в широком смысле). Как мы видим, эти опасения имели под собой реальные основания, хотя и совершенно по другим причинам. У Стивена Пинкера есть толстая книга под названием «Чистый лист», где он красноречиво осуждает эту позицию.

Слабость бихевиоризма как подхода становится совершенно очевидной при попытке объяснить взаимосвязь между психикой и здоровьем тела. С помощью бихевиоризма сделать это решительно невозможно. Здесь мы вступаем на зыбкую с научной точки зрения почву, но ряд феноменов поразительным образом наглядно демонстрирует данное явление. Пожалуй, самый очевидный из них – так называемый эффект плацебо. Это собирательный термин, объединяющий разные варианты следующего наблюдения: убеждение или даже надежда, что лекарство поможет, способны действительно привести к этому. Причем это происходит несмотря на то, что таблетка не содержит никакого действующего вещества или содержит то, которое не может вызывать наблюдаемое действие. Этот удивительный факт задает шкалу, относительно которой оценивают все новые медикаменты. Лекарства тестируют в сравнении с плацебо. Пациентов случайным образом делят на две группы, и обе принимают лекарство. В одной группе оно не содержит действующего вещества, в другой содержит сполна. Но, конечно, обе группы думают, что они получают настоящее лечение, и их ожидания оказывают положительное воздействие. Если при этом между группами наблюдается разница, то ее следует относить на счет действующего вещества, поскольку психологический компонент должен быть одинаковым. При этом очень часто в результате измерений действие нового лекарственного средства оказывается небольшим, а эффект плацебо как раз очень значительным. На нем во многом основано действие любого лекарства (и даже хирургического вмешательства).

«Ожидания», будучи сложным сочетанием осознанной и бессознательной составляющих, – это не то состояние, которое можно было бы объяснить одним только обусловливанием. А их способность воздействовать на состояние телесного здоровья настолько, чтобы изменять симптомы в теле, невозможно интерпретировать даже с помощью сложнейшей системы психических рефлексов. Для объяснения не хватает мозга с его собственными законами и непрестанной самостоятельной деятельностью. Психика не существует от него отдельно, она взаимодействует с этим органом и со всем остальным телом. Когда говорят «mind is what the brain does» («мышление – это то, что делает мозг»), это может быть грубым упрощением, но это не ложь. Более того, в этом выражении содержится фундаментальная истина. С мозгом не просто что-то происходит – он совершает действие.

Похожим образом обстоит дело с психосоматическими заболеваниями, то есть телесными симптомами психических расстройств. Наконец, существуют явления, которые объединяют в направление психонейроиммунологии – несколько зыбкое, хотя и чрезвычайно интересное для ученых. Это научная дисциплина, которая с трудом получает признание широкой общественности. Неудивительно: мало того что она занимается связями между двумя самыми сложными из существующих биологических систем – нервной и иммунной, она еще и рассматривает психические эффекты, особенно трудные для понимания. В своем крайнем проявлении она пытается ответить на вопрос, может ли человек быть здоровым просто потому, что хочет этого. Обратный вопрос выглядит несколько проще: как стресс влияет на иммунную систему? В стрессе человек более подвержен инфекциям. Но почему?

Эти и некоторые другие явления нельзя объяснить с позиций бихевиоризма. Вы можете попытаться, но рано или поздно логические построения окажутся слишком сложны и будут содержать слишком много допущений; придется предположить, что все должно быть устроено совершенно иначе и в конечном итоге значительно проще. Уже само предположение о том, что мозг можно и нужно каким-то образом исключить из рассмотрения, с самого начала не пришлось по вкусу многим исследователям.

Начало конца бихевиоризма в 1949 году положил канадский психолог Дональд Хебб, выдвинув крайне влиятельную теорию о том, как обучение функционирует на структурном уровне. Хебб предположил, что в основе обработки информации мозгом лежит структурное укрепление связей между нейронами, когда они активны, и их ослабление или разрушение, когда они не используются. Это способ записывать информацию в сетях. По крайней мере, его теория сводилась к такой интерпретации физиологии мозга. Бихевиоризм еще не был повергнут, но уже начал трещать по швам: мозг теперь рассматривался не как черный ящик, а скорее как более или менее активный участник происходящего.