– Шамана придержи-и! – уже с улицы крикнул он и сел в машину.

3

Мать они уже не застали. Даже увидеться с ней наедине Алексею не пришлось. Черными галками обступили ее старухи, ухватив, закружив в нескончаемом тягостном ритуале. Словно бы репетируя свой уход, впадали они в какой-то мрачный экстаз у мертвого тела. Только прощаясь, и поцеловал мать Алексей да шепнул ей в сомкнутые навек глаза: «Мама, не виноват я, а в чем виноват –прости…».

С поминок он ушел. Начинались они, как всегда, елейно скорбно, и потом, расходясь за водочкой, оттаял народ, разговорился. Иная черная старушка, тяпнув лихо стопочку и раскрасневшись, вдруг, словно бы на привычной дворовой лавочке, начинала бойко сыпать: «А Люська-то, бесстыжа морда, опять с животом, и без мужа, стерва!». И черная ее товарка-галка кивала согласно, блестя разгоревшимся глазом. Жизнь брала свое.

Алексей, помянув мать, не обращая внимания на шипение старух, вышел и дотемна бродил по городу, узнавая улицы, людей. А дома его ждал тихий и трезвый брат.

– Выпьем, Лешка?

– Давай.

Они сели на кухне, чтобы не мешать словно бы послепраздничной уборке, которая царила сейчас в комнатах.

– Ну, будем, – Влас пододвинул Алексею наполненную рюмку.

– Мне со стакана привычнее.

– Одичал ты, брат.

– Одичаешь…

Влас перелил водку в граненые стаканы, дополнив их до краев. Выпили, хрустя вдогонку мелкопорубленной капустой.

– Пельменей хочешь?

– Нет.

Помолчали, дожидаясь, когда жаркая волна, прошедшая по желудку, закружит мягко и голову.

– Ударь меня, Лешка! – неожиданно оказал Влас.

– За что?

– Ударь, Лешка! – настойчиво повторил Влас, нездорово блестя глазами. – Не могу я. Мамке обещал насчет тебя, что привезу, жить снова будем вместе. Я ей не говорил, кто взял деньги. Думал, при тебе ей скажу. Видишь, не успел. Лешка, как жить?! Это ведь я тебя подставил, чтобы не портил ты мне карьеру. Тут, сам знаешь, все на виду. Я, слышишь, взял мамкины похоронные! Лешка, не жить мне так! Ударь! Сделай, что хочешь!

Алексей слушал, опустив голову. Потом встал, скрипнув старым лакированным стулом с гнутыми ножками, и подошел к Власу. Тот тихо ждал.

Алексей сильно взял Власа за плечи и прижал к себе, притерся загоревшейся щекой, чувствуя, как забилась какая-то жилка на виске брата. А потом, вроде бы, сыро стало. Или показалось?

Ночь они говорили – не могли наговориться, поминали мать, тихо пели. Чокались гранеными стаканами и ели сладкую капусту, пахнущую укропом и деревянной старой кадкой. Влас, положив тяжелую руку на плечо Алексея, хмельно и настойчиво уговаривал его остаться навсегда. Но Алексей мотал головой, чувствуя сквозь ту же хмельную оглушенность, как бьется где-то под сердцем: Санька!.. Обнявшись, плакали они, уже не стесняясь, высвобожденные водкой и облегченные откровением.

Обратно его подбросили на том же зеленом «уазике». Не доезжая до дома Худяковых, Алексей остановил машину и отправил ее, попрощавшись с Власом.

Еще издали он услышал крики и собачий смертный визг во дворе Худяковых. «Шаман!» – охнул Алексей и, разбрызгивая оттепельную хлябь, кинулся к дому. Рванув калитку, он увидел Шамана, привязанного к хлеву, и Николая Худякова, целящегося из одностволки в собаку. В два прыжка он подскочил к Худякову и ударил снизу под ружье. Выстрел снес снеговую шапку на хлеве и поднял тучу галок в прилегающем осиннике. В доме тоскливо завыла Санька.

– Уйди! – захрипел пьяный Худяков. – Уйди, Копченый, бродяга! Приоделся, глянь-ка, наворовал где-нибудь, шпана! Люди сказали, как вы тут собачью свадьбу справили! Как собак вас теперь и стрелять надо!

Он потянулся к ружью, но Алексей, отшвырнув его в снег, поднял одностволку и раздробил ее об угол хлева. Худяков пьяно матерился в сыром сугробе, пытаясь встать.

Алексей отвязал Шамана, ползающего от страха на животе, и пошел в дом. Дорогу ему преградила Катерина.

– Уйди, – твердо сказала она. – Опозорил дочь. Думаешь, раз ущерб у нее на лице, так и попользоваться можно без зазрения совести?

– Жена она мне.

– Уходи, а то хуже будет и ей, и тебе!

Под Санькин жуткий вой вышел Алексей со двора.

… На льду уже кое-где чернели лужи, появившиеся в последние теплые дни. Копченый и Шаман осторожно обходили их, проверяя раскисший путь крепким сосновым шестом.

Землянки на островах были пусты. Не каждый рисковал сейчас забираться в протоки и мелководные заливы, уставленные гнилыми пеньками, где промоины появлялись в первую очередь.

Они выбрали самую теплую землянку с большой сварной печкой и закрывающейся трубой. Растопив буржуйку до алого румянца на жестяных боках, Копченый сел на нары, располовинил бутылку, сунутую ему впопыхах Власом, закусил, не торопясь, копченой колбасой, бросив щедрый кусок Шаману.

– Ну что, Шаманка, снова мы с тобой одни? Ничего. Заживе-е-м. Дом построим, баньку… – хмель быстро ударил ему в голову.

Шаман, мигом проглотивший колбасу, забил хвостом, всем своим видом давая понять, что рад построить все, лишь бы ему, жившему к старости на картошке и хлебе, дали хоть понюхать еще что-нибудь из этих вкусных вещей.

– На, корыстная ты скотина, – хмельно и расслабленно засмеялся Копченый, бросал Шаману еще один кусок колбасы. – А ведь ты, брат, жизнью мне обязан, да-а…

Он вздохнул и полез на нары.

Ночью Алексей проснулся от какого-то тяжелого беспокойства. Печка остыла, и в землянке было холодно. Он нащепал смолье, растопил, раздул до гудения печку и вышел наружу. Ночь была влажной и светлой. Он долго стоял на теплом ветру, прислушиваясь к уханью оседающего льда, шороху тающего снега, гудению ветра в голых вершинах мелколесья. Ему казалось, что сквозь эти ночные звуки он слышит чей-то тонкий и жалобный голос. Чудится? Нет, кричат. Там! Голос слышался со стороны темнеющего вдали лесного высокого берега, откуда он пришел. Алексей кинулся по своим следам, затопленным черной водой. Крик был слышен все ближе и ближе. Впереди что-то забелело. Алексей остановился. Перед громадной промоиной, на ветру, в одной лишь тонкой рубашке… Он протер глаза. Кажется ему что ли?

– Санька… Жена! – крикнул он, не веря.

– Мой… Я тебя искала…

На руках он отнес ее в жарко натопленную землянку. Натаскал сена из стога на соседнем острове. Сбросил с Саньки рубашку и долго натирал водкой ее белое тело, пока оно не заполыхало под его ладонями.

– Санька, родная, выпей-выпей водки, поможет!

Она выпила, закашлявшись, постепенно розовея и приходя в себя.

– Сейчас-сейчас, подожди, девочка, – бормотал Алексей, пытаясь натянуть на ее полные бедра свои кальсоны. – Сейчас будет тепло.

Потом они, зарывшись в сено, пахнущее теплым лугом, молча, лежали, ощущая радостно близость друг друга, и слушали, как поет тоненько уголек в печке. Шаман, находя их сплетенные руки, тыкался в них холодным сырым носом и шумно вздыхал от чего-то, только ему понятного и потаенного…

Лидия проснулась от чьего-то пристального взгляда и яркого света. Она вздрогнула в сонном еще, нервном испуге. «Почему здесь прожектор?», – мелькнуло нелепое. «Ах, это…». Сквозь стекло в упор глядела запавшими глазницами полная большая луна, еще не на ущербе и поэтому неоново-голубая.

Это пробуждение было почему-то неприятно Лидии. Она, скользнув босыми ногами по нагретым за день половицам, торопливо задернула занавески, сторонясь немигающего взгляда. «Господи, и луна здесь какая-то бесстыжая».

Было душно. Дети спали, разметавшись в перепутанных свесившихся простынях. В ногах у старшего свернулся клубком котенок, прибившийся к ним еще в городе. Породу ему тогда определили звучную – куцхар-крысоед, но был это обычный дворовой Васька в тигровую полоску. Лидия, невольно улыбнувшись, переложила теплого котенка на коврик у кровати. «Может быть, блохастый, надо вымыть». Котенок потянулся во сне и замурлыкал. Это тихое мурлыканье успокоило ее. Она поправила постели, легла и попыталась уснуть. Но давящее непонятное беспокойство словно бы заполняло комнату, сгущалось, принимало какие-то неопределенные очертания. Лидии слышалось легкое потрескивание, как бывает при электрических разрядах. Лунный свет непонятным образом начал перемещаться по дому одновременно со странным потрескиванием. Вот он скользнул по глянцево блеснувшим половицам, осветил котенка… Тот зашипел и, оскалившись, вздыбил шерсть, глядя неподвижными фосфорическими глазами в одну точку. Прокричал ворон. Лидия чувствовала, что безумие охватывает ее, но, словно зачарованная, она отдернула занавески, не в силах оставаться в неведении. Там, за окном, размеренно и совершенно беззвучно, не касаясь земли, шли люди. Они были бесплотны и отбрасывали на поляну перед домом не тени, а неяркое мерцающее свечение. Лидия видела их лица, искаженные то страданием, то злобой. В этой череде бесплотных тел непрерывно и равнодушно вершились кровавые трагедии. Вот на краю зияющей ямы стоит на коленях покорная женщина с ребенком на руках. Рот ребенка разинут в бесконечном крике. Выстрелы оборвали крик. Худое тело женщины дергается, и она падает вниз. Ее убийца на дне ямы палкой добивает ребенка и поднимает какой-то предмет. Лидия видит в его руке детскую соску-пустышку. Но в хладнокровного убийцу уже врезается зазубренный топор идущего сзади. Медлительно и бесстрастно жертве перебивают ломами ноги и вспарывают живот люди в погонах и фуражках. Их прошивают очередью из автомата идущие вслед. И снова движутся безответные жертвы, корчащиеся, агонизирующие в руках палачей. Но вот движение призраков ускорилось. На сухой осине захохотал, захлопал крыльями филин, наклонив ушастую голову. Кровавая слеза выскользнула из глазницы побледневшей луны. В черном бору вдруг прошел ветер, вздыбил скрюченные сучья, завертел палую хвою и швырнул наотмашь в лицо спящего озера. Стон прошел по округе, и сразу стало тихо. Все кончилось.