— Сударыня, может быть, я могу помочь вам в вашем горе?

В темноте выделялось только небо с Большою Медведицею; говорящего у дерева не было совершенно видно. Анна Николаевна, вероятно, громко плакала и прохожий ее услышал. Она стихла и молчала.

— Может быть, я могу помочь вам? Теперь ночь, место здесь глухое, под откосом нас ждут. Я вас отвезу в город, где вы найдете и другую помощь.

— Вы — немец! вы отвезете в плен меня и моего ребенка! будете нас мучить!

— Господь с вами! вы слышите, что я говорю по-русски.

— А разве немцы не могут говорить по-русски?

— Ну, смотрите: похож ли я на немца? я — русский офицер!

Незнакомец вынул карманный фонарь и навел бледный, дрожащий, теряющийся в кустах круг на себя. Он был, действительно, в русской форме, но Анна Николаевна смотрела только на его лицо. Безусое, смуглое и продолговатое, оно не было русским, но, конечно, и не немецким. Длинные глаза строго бодрили и губы, не улыбаясь, были ласковыми. Девическая мужественность и суровая девственность делали лицо это странным и когда-то виденным. От движущегося света лицо казалось неподвижным, не живым.

— Идемте! — сказал он, как приказание, опуская фонарь к траве, словно лучистую лейку. — Я возьму вашего ребенка. Не бойтесь, я умею обращаться с больными. Держите меня за руку. Сейчас мы придем.

Анна Николаевна взялась за сухую и теплую руку, которая с нежною силою повела ее, будто она плыла, не передвигая ногами. Зацеплялась за репейник, платье рвалось, спотыкалась о колеи и камни, но ничего не чувствовала. Федя сидел молча, свесив руки и голову, а ей казалось, что он радуется и плещется. Иногда она будто днем видела и мальчика, и офицера, и себя, и спуск в луговину так светло, как не мог бы освещать фонарь.

Внизу ждал автомобиль без шофера. Офицер посадил Анну Николаевну и Федю в коляску, а сам, повозившись немного с машиной, сел снаружи. Они поехали очень быстро, но не так, как хотело бы летящее желание Анны Николаевны. Неслись по незнакомым местам, ночью и знакомое кажется неизвестным. Одичалое стадо баранов бросилось вбок, расплескав болото, с блеяньем и мордами, как у чертей. Вдали розовели три зарева, на которых черно-красными, округло и мягко, летели снаряды. Веретеном жужжал цеппелин и казалось, что по сторонам дороги — погоня в галопе. Офицер, не оборачиваясь, говорил:

— Не бойтесь, будьте спокойны, ваш сын будет жив, и вы спасетесь. Верьте мне.

— Я вам верю и ничего не боюсь.

— Так и надо. Это — хорошо.

— Это хорошо. Я знаю. Иначе и нельзя.

— Иначе и нельзя.

Анна Николаевна говорила вполголоса, но офицер ее слышал, и она слышала его ответы. Может быть, они не говорили, а только думали.

По мере того, как они подвигались, все становилось покойнее, небо темнело, зарева еле светлели позади уж, и когда они въехали в городок, там все спало, будто и не было войны в ста верстах. Только серело, настоящей зари не начиналось. Остановились у небольшой гостиницы с высоким каменным крыльцом на улицу. Разбудивши слугу, офицер внес Федю в номер и сказал:

— Тут вам будет покойно. Отдохните и поезжайте на родину. У вас, вероятно, совсем нет денег — я вам оставлю на первое время. Когда сможете, отдадите.

— Когда смогу, отдам, — повторила Анна Николаевна, смотря на незнакомца. То же лицо, неизменяемое и изменчивое, только ростом кажется выше, когда в комнатах. Он наклонился к Феде, такому маленькому на двуспальной кровати, поцеловал его в лоб. В руке у офицера очутилась сторублевая ассигнация как-то без того, чтобы он доставал ее из бумажника. Он позвонил горничной и сказал:

— Теперь до свиданья! Будьте покойны и счастливы. Все устроится.

И вышел за дверь. Только утром у Анны Николаевны мелькнула мысль:

— Как же я не спросила у него ни фамилии, ни названия полка, где он служит? Даже не поблагодарила его как следует!

— Впрочем — успокаивала она сама себя — он, вероятно, здесь всем известен, если стоит тут. А если он стоит в другом месте, затем же бы он меня привез именно сюда?

Но в городе офицера никто не знал, а в гостинице даже уверяли, что ни офицера, ни автомобиля не видали, а когда отворили двери на звонок, прямо нашли уже Анну Николаевну и Федю на крыльце. За сон принять это не позволяли три двадцатипятирублевки с мелочью, оставшиеся от размененных ста рублей.

— Мама! — позвал Федя с постели.

— Что, милый?

— Как мы сюда попали? вот видишь, — я и дошел и ничего не случилось, а ты все боялась!..

— Да, да…

— Ведь я дошел своими ножками?

— Своими ножками. А потом я тебя несла немного…

— То-то мне снилось, что меня несут… только не ты, а офицер…

Мальчик приподнялся, оглядел комнату.

— Что это, совсем не похоже на тетину квартиру! и где же она сама?

— Мы, дружок, не у тети Дуни, мы совсем в другом месте, и завтра поедем далеко, в деревню под Калугу. Ты там никогда не бывал. Там ты поправишься, будешь пускать змеев, зимой кататься на салазках, и немцы туда не придут.

— Вот это хорошо! Только я все-таки не понимаю, как мы сюда попали!

Анна Николаевна ничего не ответила, так как и сама покуда этого не понимала. Поняла она это гораздо позже, когда уже приехала в Калужскую губернию и захотела отслужить молебен в сельской церкви, где с детства по летам молилась, где венчалась и где отпевали ее отца. Она хотела это сделать сейчас по приезде, не дожидаясь ближайшего праздника, потому отворили пустую церковь и, кроме Анны Николаевны, ее матери, Феди да горничной девушки никого не было. Они сидели в ограде на скамеечке, когда пришел сторож сказать, что все готово. Не успела Анна Николаевна, поставив свечку Спасителю, перейти с зажженной другой к Божьей Матери, как вдруг упала, громко вскрикнув. Свечка откатилась, но не погасла. Все поспешили на помощь барыне, но она уже очнулась и, прошептав: «Ничего, можно служить!», проползла на коленях к северным вратам и припала губами к потемневшей ноге Ангела. Федя, перебирая кисточки кушака, твердил:

— Мама, что с тобою? мама…

— Ничего. Молись, Федя… — ответила Анна Николаевна, не спуская заплаканных сразу глаз с ласковых без улыбки губ, строгих и бодрящих очей и с продолговатого, смуглого лика. Батюшке она ничего сейчас не сказала, а на следующее утро прислала в конвертике для бедных сто рублей со странной припиской:

«Никогда в долгах не бывала. Всегда их платила. Особенно такие».

Сознание возвращалось ко мне очень медленно.

Сначала я лежал, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Мой мозг еще окутывала какая-то теплая, серая пелена. Потом я стал ощущать не особенно сильную, ноющую боль в плече. Я сделал небольшое движение, чтобы приподняться. Боль сразу усилилась. Я тихо застонал и окончательно пришел в себя.

Я понял, что я ранен и что лежу один в каком-то лесу, под кустом… Как я сюда попал?.. Память тоже возвращалась не сразу. Но понемногу мне удалось вспомнить кое-что. Я вспомнил, как, оставив свой эскадрон за рекой, я взял с собой только пять человек драгун в решил пробраться в этот проклятый красный замок, с одной из башен которого были прекрасно видны наши позиции. Нужно было пристрелить тех негодяев, которые, вероятно, орудуют там телефоном в руководят огнем австрийской артиллерии. Вспомнил, как мы на рассвете пробрались в парк, окружавший замок, оставивши лошадей за высокой каменной оградой; вспомнил, как мы ползли между кустов и наткнулись на пол-эскадрона австрийцев… Вспомнил, как они нас заметили, как началась перестрелка, как я приказал людям отступать… Здесь воспоминания прервались… Очевидно, я был в это время ранен и потерял сознание.

Боль в плече усиливалась. Собрав все свои силы, я приподнялся на одно колено и ощупал свое плечо, стараясь вместе с тем расстегнуть ремешок бинокля, который причинял мне невыносимую боль. Шаря руками по шинели, я всюду чувствовал что-то липкое, мягкое… Это была кровь. Перевязать себе рану я не мог… Я опять лег, стараясь не делать никаких резких движений, чтобы не усилить кровотечение, которое, вероятно, медленно останавливалось, и стал раздумывать над своим положением.