– А она никогда не видела ни чумы, ни войны, – сказал он, начиная понимать. – Никогда? – В его голосе звучало что-то странное. Озадаченность мужчины, рожденного воином, обученного драться с пеленок, взращенного на идее о том, что он обязан – и будет – защищать себя и свою семью огнем и мечом. Это была хорошая озадаченность.

– Только на картинках. В кино, например. На телевидении. – Одного он никогда не поймет. И я не смогу объяснить. Не смогу объяснить, что это были за картинки, на чем они фокусировались: бомбы, самолеты, подлодки, душераздирающая потребность намеренно проливать кровь, благородство в смерти.

Он знал, что такое настоящее поле битвы и что происходит, когда битва заканчивается.

– Мужчины, которые воевали в тех войнах, и женщины тоже – большинство из них – умерли не от чьей-то руки. Они умерли вот так. – Я приподняла свою чашку в сторону открытого окна, в сторону мирных гор и отдаленной лощины, где, скрытая среди деревьев, стояла хижина Патрика Макнилла. – Они умирали от болезней и одиночества, потому что не было никакой возможности им помочь.

– Я видел подобное, – сказал он мягко, искоса поглядев на бутылочки с образцами. – Чума и малярия свирепствовали в городе, половина полка умерла от дизентерии.

– Да, конечно.

Бабочки поднимались среди цветов в палисаднике – белые капустницы и желтушки, то и дело из тени леса выплывали поздние парусники. Мой палец по-прежнему лежал у Джейми на запястье, отмеряя его пульс – сильный и размеренный.

– Брианна родилась через семь лет после того, как пенициллин стал общедоступным. Она родилась в Америке, не в этой Америке, – я кивнула в сторону окна, – а в той, которая однажды наступит. В той Америке редко случается такое, чтобы много людей умирали от заразной болезни. – Я посмотрела на него. Свет дошел ему до талии и блестел на металле его чашки.

– Ты помнишь, кто был первым человеком, который умер на твоей памяти?

Его лицо на секунду приняло отсутствующее выражение, но потом заострилось – он задумался.

– Смерть моего брата стала важным событием, но я наверняка знал других до него.

– Я тоже не помню.

Конечно, мои родители, эта потеря была личной, но, родившись в Англии, я жила в тени кенотафов и мемориалов, и люди за пределами моей собственной семьи умирали не так уж редко. Я внезапно живо вспомнила, как мой отец надевает фетровую шляпу и темное пальто, чтобы идти на похороны жены пекаря. Миссис Бриггс ее звали. Но она не была первой: я тогда уже знала о смерти и похоронах. Сколько мне тогда было? Четыре, наверное?

Я очень устала. Мои глаза были как наждачка от недостатка сна, а мягкий утренний свет переходил в жгучие солнечные лучи.

– Думаю, смерть Фрэнка стала первой смертью, которую Брианна испытала лично. Может, были и другие – я не уверена. Но дело в том…

– Я понял, в чем дело. – Джейми вытянул руку, чтобы забрать у меня пустую чашку. Он поставил ее на стол, потом опорожнил свою и поставил ее рядом.

– Но она боится не за себя, ай? – спросил он, настойчиво глядя на меня. – За малыша.

Я кивнула. Конечно, она знала в теории, если можно так выразиться, что подобные вещи возможны. Но увидеть, как ребенок умирает на твоих глазах от чего-то настолько простого, как диарея…

– Она хорошая мать, – сказала я и внезапно зевнула. Так и было. Но до вчерашнего дня мысль о том, что нечто настолько ничтожное, как бактерия, может унести жизнь ее ребенка, не осеняла ее с такой силой.

Джейми резко встал и потянул меня за собой.

– Иди-ка в постель, саксоночка. Это подождет. – Он кивнул на микроскоп. – Никогда не слыхал, чтобы дерьмо портилось.

Я засмеялась, прижалась щекой к его груди и обмякла, прислонившись к нему.

– Может, ты и прав.

Я не отодвинулась от него. Он обнял меня, и мы вместе стали наблюдать за восходящим солнцем, чьи лучи медленно ползли по стене.

Я повернула зеркало микроскопа на дюйм, чтобы поймать максимум света.

– Вот так. – Я отступила назад, подталкивая Мальву посмотреть. – Видишь? Большая прозрачная штуковина посередине, похожая на лепесток, с маленькими крапинками внутри.

Она нахмурилась, сосредоточенно глядя в окуляр и зажмурив один глаз, и через пару секунд триумфально вдохнула.

– Я вижу! Как смородиновый пудинг, который уронили на пол, да?

– Это она, – ответила я, улыбаясь ее описанию, несмотря на серьезность нашего расследования. – Это амеба – один из самых больших микроорганизмов. И я подозреваю, что это и есть наш злодей.

Мы смотрели на лабораторные стекла с образцами стула больных – инфекция не ограничилась семьей Патрика. Всего было три семьи, в каждой по крайней мере по одному заболевшему кровавым поносом, – и во всех образцах я находила эту неведомую амебу.

– В самом деле? – Мальва оглянулась на меня, когда я заговорила, но потом сразу вернулась к окуляру, зачарованная увиденным. – Как это нечто настолько крохотное может вызвать такой беспорядок в целом человеке, который намного больше?

– Ну, тому есть объяснение, – сказала я, опуская новое стеклышко в ванночку с красителем и устанавливая его для просушки. – Но чтобы рассказать тебе все о клетках, мне понадобится время – помнишь, я показывала тебе клетки из твоего рта?

Она кивнула, немного нахмурившись и проведя языком по щеке изнутри.

– Тело производит самые разные виды клеток, и есть специальные клетки, которые должны бороться с бактериями – маленькие круглые штучки, помнишь их? – Я махнула на стеклышко с образцом стула, который, в свою очередь, содержал большое количество разных кишечных палочек. – Но бактерий миллионы, и иногда встречаются такие микроорганизмы, с которыми клетки-защитники не справляются. Например, плазмодии, как в крови у Лиззи. – Я кивнула на закупоренную бутылочку на столе – я взяла кровь у Лиззи всего день или два назад и показала малярийных паразитов Мальве. – И я думаю, что наша амеба как раз из таких.

– О! Значит, нам нужно дать больным пенициллин? – Я слегка улыбнулась воодушевленному «нам», хотя в целом улыбаться было нечему.

– Боюсь, пенициллин неэффективен против амебной дизентерии – так называется очень тяжелый понос, дизентерия. Нам придется обойтись травами, больше в нашем распоряжении ничего нет. – Я открыла буфет и задумчиво пробежалась глазами по бутылочкам и травам, завернутым в марлю. – Для начала полынь. – Я взяла баночку и подала ее Мальве, которая подошла ко мне и с интересом заглядывала в потайные глубины шкафа. – Чеснок – он хорош почти для всех заболеваний пищеварительной системы, к тому же неплохо помогает в качестве примочек при кожных болезнях.

– А как насчет лука? Когда я была маленькой и у меня болели уши, моя бабушка пропаривала луковицу и клала мне в ухо. Пахло ужасно, но помогало!

– Хуже точно не будет. Беги в кладовую и принеси… три больших луковицы и пару головок чеснока.

– О, я мигом, мэм! – Она опустила полынь и кинулась к выходу, сандалии зашлепали по коридору.

Я вернулась к полкам, пытаясь успокоиться. Я разрывалась между желанием ухаживать за больными и необходимостью делать лекарства, которые могут им помочь. Нужно было сосредоточиться на том, что уходом могут заниматься и другие, а вот сделать антипаразитическое средство не сможет никто, кроме меня.

Я разрывалась между обязанностью находиться с больными, выхаживая их, и необходимостью готовить лекарства, которые могут им помочь. Но ухаживать за больными мог кто угодно, а, кроме меня, никто не знал достаточно, чтобы попытаться изготовить противопаразитарное средство.

Полынь, чеснок, репей. И горечавка. Нужно что-нибудь с очень высоким содержанием меди или серы – ох, ревень! Сезон для него уже прошел, но я собрала неплохой урожай и припасла несколько десятков бутылок с уваренной мякотью и сиропом – миссис Баг любила использовать ревень для пирогов, к тому же он был источником витамина С в зимние месяцы. Ну что ж, неплохая основа для лекарства. Добавить немного ржавого вяза, он успокаивает кишечник – хотя его действие и может остаться незамеченным на фоне такой свирепой заразы.